Клаудия Шварц: Госпожа Гайпель, тридцать лет тому назад, 31 августа 1989 года, вы бежали на Запад через Венгрию. Вспоминаете ли вы об этом событии каждый год, или оно уже потеряло прежнее значение?

Инес Гайпель: Напротив. Чем дальше уходит 1989 год, тем больше эмоций вызывают у меня мысли о прошлом. Это, конечно же, связано с тем, что происходит сейчас. Но, несмотря на все сложности и разногласия, с которыми приходится сталкиваться, я все-таки чувствую себя счастливой. Неважно, стою ли я в аэропорту Тегель, лечу ли в Цюрих или сижу где-нибудь в Риме, — это чувство всегда со мной: мне повезло, ведь моя жизнь должна была сложиться совершенно иначе. Это такое прочное чувство счастья, ничего его не берёт. 

В ГДР ваш отец был сотрудником диверсионного отдела штази, а вас в 14 лет отдали в интернат. Вам уже тогда было ясно, что есть какая-то тайна, которую нельзя разглашать, и поэтому вас увозят из дома?

Был момент, когда я почувствовала, что нечто готовится, и подслушала разговор родителей за дверью. «Ее надо увезти отсюда, иначе будет хуже», — услышала я. Слышать это было тяжело, я почувствовала себя никому не нужной. А сегодня думаю, что именно это и спасло мне жизнь. В моем детстве было много тяжелого. Я рада, что смогла уцелеть.

В вашей новой книге вы пишете, как в интернате вы начали заниматься бегом, чтобы освободиться от чего-то. 

Да, у меня было ощущение, как будто я от чего-то убегаю. Физические нагрузки помогали мне сохранять связь с моими чувствами и, конечно, от чего-то освобождаться. 

Тогда вы занялись профессиональным спортом. А ваш отец как сотрудник штази разве не знал о том, какие жестокие методики использовались в восточногерманском спорте?

Наверняка знал. Но он был полностью погружен в политическую борьбу. Ему было неважно, что происходит с его детьми.

Но это все в прошлом. Я рада, что эта мрачная тень больше не нависает над моей жизнью. Для меня важнее то, что сегодня происходит с Восточной Германией, — и здесь говорит моя собственная боль: ведь хочется сделать все возможное, чтобы наконец появился какой-то просвет.

После всего того, что вы лично пережили, как вы воспринимаете утверждения АдГ, что жизнь в Германии такая же, как тогда в ГДР? 

Больше всего дивишься тому, что люди, жившие в ГДР, не видят никакой разницы между тем, что было до 89-го, и тем, что стало происходить после. Не понимают, что такое свобода слова, что значит участвовать в свободных выборах, что значит — пользоваться правами человека. Ведь что такое был 1989 год? ГДР была разорена, в городах и душах была разруха, и все, что люди знали, — это был их опыт жизни при диктатуре. Незачем забалтывать тот факт, что 1989 год дался нам всем очень тяжело. Но посмотрите, чего мы добились на сегодняшний день в Восточной Германии? Рекордно низкая безработица, пенсии почти на уровне Запада, города восстановлены. То есть цифры показывают позитивную картину, а настроение у людей - хуже некуда. Я все чаще слышу: «Постой, до тебя, похоже, еще не дошло, что у нас уже давно третья диктатура?»

Что могло вызвать подобное настроение?

У нас в Восточной Германии после Второй мировой войны не было ни американцев, ни программ перевоспитания общества. Вместо этого у нас было 40 лет ГДР. Было общество, живущее как бы в клетке, или, если сказать повежливее, под замком. Вся жизнь, любое общение были направлены, прежде всего, внутрь. На психологию людей в Восточной Германии это продолжает сильно воздействовать. По моим представлениям, в Восточной Германии все еще сильно ощущаются проявления синдрома Каспара Хаузера. И это можно понять. В то же время нам все еще очень трудно разобраться в том, какую же роль в истории сыграли Восточная Германия и ее специфическая жестокость. Вместо того, чтобы разобраться, мы рассказываем сами себе разные байки, снимающие с нас ответственность. Вначале это была байка о счастливом воссоединении, затем о ГДР как о сказочной стране, с 2015 года заговорили о Восточной Германии как о стране униженных, а сейчас речь идет уже о колонизации востока страны западом. Мы мечемся от травмы к мифу — это вызвано, главным образом, страхами, вытеснением реальности, глубокой фрустрацией и все еще сильным чувством боли. И любовью к камуфлированию. Диктатура облегчает ответственность. 

Успехами на выборах в Бранденбурге и в Саксонии АдГ привлекла максимальное внимание к Восточной Германии и, возможно, вписала свою собственную главу в ее историю.

Да, это горько признавать, но у них неплохо получилось. АдГ вдохнула новую жизнь в старую ГДР-овскую концепцию коллектива. Вот какую новую идентичность они предлагают: мы — граждане, мы совершаем революцию, мы доводим дело до совершенства, потому что мы — лучше всех. За этим кроется старая привычка ощущать себя жертвой — позиция, хорошо усвоенная коллективным сознанием жителей бывшей ГДР. Там и так была лучшая из двух Германий, и этим все было сказано. В политической игре легко можно эксплуатировать представление людей о себе как о лучших из немцев. На этих выборах избиратели явно голосовали против Западной Германии. Более того, наш общественный дискурс существует в странном, перевернутом мире. Ведь если посмотреть внимательно, то многие западные немцы давно уже отстают от восточных по уровню жизни, выражающемуся в соотношении между оплатой труда и стоимостью жизни. Но политические реформы пробуксовывают. 

Я все время себя спрашиваю, когда же немцы на западе разозлятся и скажут: «Слушайте, за 30 лет с 1989 года мы вам перевели 2,5 триллиона евро не для того, чтобы АдГ в Саксонии получила почти 30% на выборах». Вместо этого дискуссии становятся все более абсурдными. Вот встанет на следующей неделе кто-нибудь и скажет: «У каждого восточного немца по три уха», а западные немцы в ответ только: «Да ну? Как интересно!»

Но любое другое высказывание в Западной Германии было бы политически некорректным?

Думаю, что помимо общего безразличия есть еще некое смутное ощущение вины перед восточными немцами, ведь на западе целых 40 лет жили лучше. Немцам оттуда до сих пор удавалось не особенно вникать в болезненные переживания восточных немцев и неоднозначную историю ГДР. Но теперь, когда после выборов в Бранденбурге и Саксонии на западе говорят: «Ах, как хорошо, что, по крайней мере, Андреас Кальбиц не в правительстве», меня это пугает, и, мне кажется, это может привести к фатальным ошибкам. 

Результаты Кальбица на выборах в Бранденбурге, с учетом его связей с неонацистами из НДПГ, показывают, что избиратели нарушили абсолютное табу в Германии. К чему конкретно это может привести? 

АдГ добьется того, что Восточная Германия еще раз потеряет сама себя. Она даст пространство для маневра таким западногерманским лидерам АдГ, как Гауланд, Хеке или Кальбиц. Противно, когда травматизированное общество снова используют для собственных гнусных целей. Ведь с этой партией нельзя открыться новому, можно, наоборот, только загнать себя в угол и забаррикадироваться. На этих выборах стало ясно, насколько силен яд нацизма в Восточной Германии. И проявления этого не заставляют себя ждать. Вот 10-летние подростки кричат в спортзале: «Лживая пресса, лживая пресса!» Вот из какого-то палисадника слышно: «Ах ты, жидовская морда, я тебе щас ка-ак дам поленом по башке!» Этот открытый расизм, такие настроения у нас на глазах перестают быть запретными. Это работает как дренажная система: просачивается капля за каплей, продвигается шаг за шагом. Уже в разговорах молодых людей слышно: «Поселиться в Пирне или Фрайтале? — Нет, спасибо. Мы забираем своих детей и отдаем их в частную школу в Дрездене, чтобы они не росли вместе с детьми нацистов». Но это недопустимо.

Все время шел разговор о том, что голосование за АдГ — протестное. Но результаты выборов в Саксонии показали, что за АдГ голосовали все трудоспособные группы, причем мужчины значительно активнее, чем женщины. Это уже не просто негодование по поводу сегодняшней обстановки, здесь проявляется политическая позиция. 

Да, анализ выборов наглядно показал, что они были результатом не столько протеста, сколько осознанного политического действия. К этому надо отнестись серьезно. По сути дела, голоса трех поколений избирателей решили исход выборов: во-первых, поколение детей Берлинской стены, то есть мое собственное. И в нем с самого начала мужчины были основными избирателями АдГ. Новым стало то, что к этим избирателям добавились и те, чья молодость пришлась на момент воссоединения Германии, и молодежь нулевых. Считалось, что и те и другие знают только одну Германию, что у них нет опыта жизни при диктатуре. А теперь мы видим, что они без каких-либо колебаний выбирают крайне правых. По сути дела, совершенно перевернутое представление об идентичности. Интересно и то, что среди самых молодых, тех, кто выбирал в первый раз, только 40% пришли на выборы. Имеем ли мы дело с новым молчаливым большинством? Так или иначе, исход этих выборов говорит о том, как сильно ушла демократическая почва из-под ног восточногерманской молодежи. Над этим нам придется немало поработать.

Что должно измениться?

Мы не станем единой нацией, пока не найдем общий нарратив. Мы ведь можем сказать: объединению Германии уже 30 лет, и оно у нас совсем неплохо получилось. История воссоединения Германии — это история успеха. Эта революция в Германии была самой большой удачей, и весь мир нам завидует. Теперь нужно всеми силами укреплять то, что нас объединяет. То, что с нами произошло, было чудом. Надо его сберечь.