«Узел надежды» / Иллюстрация © Тосла

1. Война и мир

Существует мнение, что философия делает вещи более сложными, чем они есть на самом деле. Существует и другое: вещи нам по-настоящему непонятны, а философия просто показывает их более сложными, чем они кажутся обычному человеку.

Но в определенных контекстах хочется ясности. Поэтому начну с определений.

Когда мы говорим о «русском мире», мы имеем в виду конкретную идеологическую доктрину и соответствующие практики российского государства, которые латентно присутствовали в политическом и культурном поле в последние десятилетия, но в полной мере вышли на поверхность в 2014–2015 годах. Обычно мы берем этот новый «русский мир» в кавычки, чтобы указать на отличие от идейного наполнения термина в предшествующий период, когда он значил «культурно-экономическую поддержку соотечественников за пределами России», и от самого общего смысла фразы, которая на самом деле может означать что угодно (в том числе и прекрасную утопию русской культуры поверх барьеров, границ и государств).

Сегодняшний «русский мир» — это практики жестокого и агрессивного неоимпериализма, направленные прежде всего на ближайших соседей, но также несущие в себе и некое общее, «геополитическое», видение мира. Образ будущего человечества, в котором сильные, правители мира, эффективно и безнаказанно делят между собой ресурсы и территорию. Ключевая концептуализирующая эмоция, лежащая в основе «русского мира», — это постколониальная обида (ресентимент), которая заставляет задаваться вопросами вроде «Почему Россию не любят?», «Почему интересы России не учитываются?», «Почему о России забыли?». Войны на периферии и попытки дестабилизировать мировой порядок нужны не сами по себе, а лишь как инструменты вхождения России в дивный новый мир, в котором она тоже будет «иметь право». На войну. Ложь. Убийства и посадки несогласных. Циничное игнорирование общественного мнения. И в котором благодаря этому с Россией будут «считаться».

Эта постколониальная обида вызревала достаточно долго. Симптомы можно проследить со второй половины 1990-х. Но переход к брутальной и агрессивной фазе произошел так внезапно и неожиданно, что стал настоящим шоком для интеллектуалов. Как для российских, так и для европейских. Даже сегодня, спустя почти десятилетие, я не могу припомнить ни одного важного рефлексивного текста на немецком или французском, в котором содержались бы не просто попытки описать происходящее и диагностировать, кто виноват, а увидеть за фасадом идеологической концепции определенный тип мышления, понять, как он работает. Определить основные схемы и концепты и, в конце концов, поставить вопрос о новой эпохе, в которую мы без сомнения вляпались после наших веселых «постмодернизмов» и куда менее веселых «посткоммунизмов». Текста, в котором содержалась бы критическая рефлексия или даже деконструкция практик имперского мышления, а не просто подсчет рисков и последствий. Ведь империя прежде рождается в мышлении, в головах и текстах, и только потом начинает действовать в политической и экономической реальности. Империя — это не только войска, спецслужбы, колониальная администрация. Но и ценности, эмоции, культурные коды. Картина мира, которая навязывается как универсальная.

Но в современном интеллектуальном пространстве Европы не хватает не только рефлексивных текстов. Что важнее, нет и центра, где вообще могла бы возникнуть такая рефлексия. И нет языка, на котором могло бы произойти такое критическое размышление.

Это кажется странным, потому что в ХХ веке в Европе мы видим перепроизводство критической теории. Но сегодня нам понятно без лишних аргументов: и гегемония неомарксистов, и франкфуртцы, и симулякры Бодрийяра, и даже циничный разум Слотердайка с лакан-аттракционами Жижека не в состоянии описать новую реальность, обнаженную российско-украинской войной и беларуской революцией.

И мы уже готовы признать правду: мы не понимаем, что с нами происходит, в какую эпоху мы вступили.

***

Здесь возникает соблазн сказать: одним из таких центров мышления, откуда видно будущее, послужит сегодня восточноевропейское пограничье.

А языком, позволяющим концептуально говорить о новой эпохе, может стать язык беларуской и украинской (постколониальной) теории, формализирующей и концептуализирующей опыт противостояния с империей. Выживания в этом столкновении. Защиты своей субъектности и непохожести.

Это самое странное: несмотря на два века непрестанных усилий со стороны империи, восточноевропейское пограничье не только не исчезло, не растворилось в плавильном котле империи и советского народа, а, наоборот, укрепилось в своей парадигмальной инаковости.

И сегодня это не столько локальное образование, сколько реальная концептуальная альтернатива «русскому миру».

Когда-то Милан Кундера в классическом тексте о трагедии Центральной Европы противопоставил парадигму «максимального многообразия в наименьшем пространстве», которую он назвал центральноевропейской, «наименьшему многообразию в наибольшем пространстве», которая воплотилась в советском проекте.

Можно сказать, что восточноевропейское пограничье — это не только оборона Украины. Или поддержка беларуской революции. Это прежде всего защита многообразия. Война за многообразие. Кундеровская война Центральной и Восточной Европы.

***

В Беларуси традиция критической деконструкции восточного соседа имеет долгую интеллектуальную историю, зашифрована в базовых мифах идентичности и, можно сказать, начинается вместе с самим беларуским проектом. Который представляет собой не просто стандартный проект национального строительства со значительной социальной составляющей (социальное освобождение беларуской деревни), но и проект явно антиколониальный (такое освобождение невозможно без демонтажа структур имперского гнета).

Начиная с Адама Мицкевича, который первым в местной традиции начал критиковать империю (прежде всего в «Дзядах», но также в «Книгах польского народа» и публицистике 1830-х годов), через Янку Купалу, «Тутэйшыя» которого стали классическим образцом литературы, исследующей колониальную травму, Игната Абдираловича и Владимира Самойлу, разработавших особую метафизику беларуской анти- и постколониальной субъектности, вплоть до классического текста Зенона Позняка «О русском империализме и его опасностях» и целого ряда текстов постколониальных аналитиков конца 1990-х местные интеллектуалы снова и снова ставят соответствующие вопросы и дают все новые варианты ответов.

Время от времени начинает казаться, что в культуре этого слишком много. И главная задача сейчас — «забыть об империи» и вернуться наконец к нормальной жизни, вспомнить, что мы «все вместе летим к звездам».

Но как только интеллектуалы пытаются выполнить эту задачу, история делает новый оборот и мы снова, как в дне сурка, просыпаемся в одной постели с Империей, с болью вспоминаем вчерашний день и пытаемся понять, как все на этот раз закончится.

***

Пионерами в применении западной постколониальной теории к восточноевропейскому пограничью были представители украинской диаспоры. Австралиец Марко Павлишин, американка Оксана Грабович и другие создали в начале 1990-х годов первые тексты, где ясно показали, что и Франц Фенон, и Саид, и даже Хоми Баба — про нас тоже. Но появлением местной теории мы обязаны двум киевским интеллектуалам: Оксане Забужко и Мыколе Рябчуку. Именно они вывели постколониализм из академического гетто, превратили его в логику и стратегию культуры, в культурную политику. Концептуально уже с конца 1990-х годов Украина была готова к ситуации после империи.

На российской интеллектуальной сцене картина менее утешительна. Всего три примера.

В 2006 году в Москве вышел русский перевод книги Эдварда Саида «Ориентализм». Издательство, выпустившее книгу, называлось «Русский мир». В предисловии обращалось внимание на то, что Саид — палестинец, критикующий Запад и в этом смысле если не союзник, то уж точно «попутчик» нашей империи. Единственное, о чем вообще не упоминалось, так это о том, что книга Саида лежит в основе одного из самых сильных и эффективных дискурсов, в котором империя (все империи) — объект критики и деконструкции.

В том же 2006 году в Санкт-Петербурге в студии Зитенковского при БДТ была поставлена ​​пьеса Брайана Фрила Translations. Автор русской версии Михаил Стронин перевел название как «Требуется перевод». Сама пьеса Фрила давно изучается в университетах как постколониальная классика. Он показывает, как имперская власть насильно переписывает пространство, ломая не только географию и культурные традиции, но и жизненные миры жителей. И в этом смысле более неадекватного понимания ее сути, чем словосочетание «нужен перевод», быть не может.

Наконец, в 2011 году в Кембридже вышла книга Александра Эткинда «Внутренняя колонизация. Имперский опыт России», где автор стремится адаптировать интеллектуальный аппарат постколониалистики к истории Российской империи. Скажу сразу: при всем сочувствии и уважении к автору и при всех прочих достоинствах этой книги, в своей постколониальной части она демонстрирует полный провал. Автор исходит из колониальной презумпции «России, которая колонизирует саму себя», маргинализируя и вытесняя не только иную концептуальную оптику, но и все те реальные народы и территории, которым «посчастливилось» оказаться внутри.

Эти три истории показательны для понимания российской интеллектуальной сцены последних десятилетий. Для меня они связаны одной цепью, демонстрируют одну логику культуры, единый тип мышления.

И все три — истории невстречи. Не только с Саидом, Фрилом и академическим постколониализмом. Но прежде всего невстречи с ближайшими соседями. С Беларусью и Украиной.

2. Рыбы и люди

«Я не рыба, я ихтиолог», — сказал докладчик.

Это была профессиональная шутка. Мы сидели в закрытом ZOOMе на семинаре, обсуждали доклад о беларуской революции. Он был относительно коротким. Первые полчаса про культурсоциологию (для создания инструментов). Затем десять минут про август 2020 года (чтобы вспомнить контекст). Наконец, концептуально: это была революция-спектакль. И у нее не было никакого социального или политического содержания, кроме собственной феноменальной перформативности. Народ просто показал себя. Вышел на сцену истории. Прогуляться по ее улицам и переулкам.

Сначала я впал в ступор. А потом чуть ли не в истерику. Не только потому, что все было правдой: именно так мы и действовали. А потому, что это был тезис, с которого нужно было начинать думать. Ставить вопросы. А докладчик завершал им свои рассуждения и дальше собирался думать только о том, как и где опубликовать свой доклад.

И все же никаких претензий быть не могло. Докладчик был ихтиологом.

***

Для местных ихтиологов стояли замечательные деньки. И они это заслужили. Десятилетиями им не уделяли достаточно внимания, не ценили. Беларусь как объект исследования существовала где-то на окраине. Последняя диктатура, денационализированная нация. Странно, что вы вообще еще живые. Но вот наступил 2020 год, и все встало на свои места.

Теперь они готовили доклады и аналитические записки, организовывали конференции, издавали сборники. Революция стала модной темой. Кроме того, она явно закончилась, стала мертвым объектом. Можно было дописывать монографии, не опасаясь, что финал поставит под вопрос посылки и заключения.

С рыбами было сложнее. Мы были настроены совсем по-другому.

***

На наших глазах рассыпались все попытки понять, что с нами происходит. Мы вели семинар с самого начала и прошли все этапы. От эйфории и воодушевления первых встреч, через волю к знанию в момент кульминации, до тревоги и депрессии времени погрома.

Вначале были идеи и схемы про всех, казалось, что еще немного — и мы все поймем. Потом начались корпоративные игры. Каждый хотел откусить свой кусочек славы.

Феминистки написали, что это была женская революция. И сразу уехали.

Прогрессивные либералы написали, что это была их революция, она всех освободила и теперь все свободны. Консерваторы были более подозрительны. В том, что народ героический, сомнений не было, но лидеры были явно не те и вели не туда. И консерваторы колебались: то ли хвалить народ, то ли ругать случайных вождей.

Были еще творцы. У них были свои версии.

Трагикомизм ситуации состоял в том, что все были правы.

И феминистки, и прогрессисты с консерваторами, и даже поэты.

Революция явно дала всем больше, чем было возможно. Но ненадолго.

Сейчас это время прошло. И было страшно. То, что казалось золотом и блестками на революционной сцене, в свете новой эпохи могло оказаться мишурой и обманом.

***

Все дошло до кульминации, а затем плавно вниз по кругу. В зону привычного, обыденного. Вернулось на свои места. Можно было осмотреться и подсчитать потери. Картинка была не для людей со слабыми нервами.

Мы были на руинах. По асфальту лязгали гусеницами русские танки. Было неясно, это оккупация надолго или все еще есть шанс.

Корпоративные игры притихли. Никто не писал сейчас, что это были «мы». Оно и понятно. В тюрьмах сидело более тысячи заложников. Одна половина страны искренне ненавидела другую. Журналисты, захлебываясь в эмоциях, писали о войне.

Как мы к этому пришли? После роз и объятий, чаепитий во двориках и сладких мечтаний о победе. 

И еще кое-что. Вопрос, который мы боялись задать даже шепотом.

Кто возьмет на себя ответственность за все это?

***

«Про рыб — очень хорошо, — написал я в чате. —

Только вот я не ихтиолог. Я рыба».

И, похоже, самое время опускаться на глубину.

***

Еще вчера Минск напоминал межвоенный Париж: появлялись и исчезали кафе, книги и перформансы лились рекой, айтишники помогали котикам и собачкам, средний класс скупал имущество и путешествовал.

Как и почему все это исчезло?

Как и почему власть, которая почти победила, интегрировала в себя все формы сопротивления, внезапно разрушает собственный проект и бодрым маршем идет к самоубийству, загоняя всех по дороге в концлагерь имени Джорджио Агамбена?

«Все это сделал он, — говорит А. — глава “Газпромбанка”». Нужно быть полным идиотом, чтобы поверить, что он действительно собирался победить. Не говоря уже о революции. В лучшем случае, самом оптимистичном, мог откусить свои десять процентов и засесть в парламенте. С белыми ленточками и русской поддержкой.

Хуже всего было бы, если бы ему это удалось. Тогда у нас была бы страна не с двух сторон, как сейчас, а только с одной. Тюрьмы были бы переполнены, но сидели бы там только «эти ваши националисты».

«Это все конспирология, — говорит Б. — Так не бывает».

«Да, конспирология, — соглашается А. — Но бывает и не так».
 

***

«Просто закончился посткоммунизм», — говорит С.

Десятилетия бедствий и разочарований, которые мы заедали шоколадками. Нас почти тридцать лет держали на подкормке. Эмоций, ожиданий. Еще немного — и мы победим. Будет наша власть.

Все это искушало. Хотя сразу было понятно: нет никакого «мы», которое побеждает. И власть никогда не бывает «нашей». Как только туда приходят «наши», с ними происходит что-то странное и они сразу становятся «не нашими».

Все начиналось с чувства радости. Будущее очень близко, оно уже произошло с нашими соседями. Остается только хорошо сделать домашнее задание. Быть такими, как все.

Потом историки напишут, что средний класс на Западе опускался на дно с 1972 года. Что за фасадом скрывалось неравенство и несправедливость. Что все прогнило. А после 2008–2009 годов начало сыпаться на глазах. Так что Восточная Европа рано обрадовалась, когда приплыла на ветхих баркасах к огромному лайнеру с оркестром на верхней палубе. Ведь это был «Титаник».

«Зло под микроскопом, — говорит С., — вот самое важное. Это главный результат, для нас и для всего мира». Внезапно изменились диоптрии, и все с отвращением увидели: в мире царит зло.

***

Что бы там ни написали ихтиологи, я знаю главный секрет белорусской революции. Но про него не расскажешь даже шепотом. Ведь произнесенные слова тут же меняют смысл. А написанные уже точно не те. И все же.

Это было Восстание Рыб. Революция Антиполитики.

Не штурм, не захват власти. А успешный исход из Замка. Побег в будущее.

Прошлое — всегда социальный проект. Совместная память, которой легко манипулировать. С будущим сложнее. Будущее — это надежда. Упование. А может, и вера.

Будущее открывается не потому, что кто-то его изобрел или спроектировал. А из-за того, что в душе человека есть это место. И оно вдруг реагирует. На доброту. Радость.

В этом смысле бесцельно и бессмысленно бродить по улицам — не такое и глупое занятие: вернуть себе будущее — вот в чем была главная идея революционного побега.

Те, кто туда ушли, назад не вернутся.

***

Только это и имеет смысл для любой революции: требовать невозможного.

Возноситься ввысь вместе с ветром, размывать стены вместе с волнами, практиковать свободу вместе с облаками.

Не совпадать ни с чем, идти одиноко. Выходить всегда навстречу, а не напротив.

Не сопротивляться стихиям, а использовать их силу.

Написать новые правила для руководства разумом.

Запретить геополитику и постправду.

Журналистам прописывать принудительный курс медитации за попытки дергать эмоции.

И повторять на уроках начальных классов:

«Мы не ихтиологи. Мы рыбы».

3. Она утонула

— Господин Президент, что случилось с Россией?

— Она утонула.