Если бы в ближайшее воскресенье в ФРГ состоялись выборы, то крайне правая «Альтернатива для Германии» получила бы наибольшее число мест в четырех из шестнадцати ландтагов, а в Бундестаге создала бы вторую по численности фракцию. Рост популярности крайне правых в Европе, и в частности в Германии, — одна из главных тем политических дискуссий последнего года. Объяснение этому, как правило, ищут в воздействии, оказанном на часть общества чередой кризисов, которые западноевропейские страны переживают начиная с 2008 года. Причем сами эти кризисы в подобных дискуссиях часто представляют скорее досадными сбоями, ни один из которых не может подорвать западный путь развития и дальнейший прогресс — вопреки заявлениям правых популистов. И только климатический кризис, а затем и нападение России на Украину «официально» объявлены серьезной угрозой для мира — что правые, напротив, всеми силами стараются опровергнуть.
Но что, если эта серия кризисов — включая, разумеется, и климатический, и военный — это новая нормальность, которая знаменует собой смену эпох? Что, если послевоенное благополучие Западной Европы с 1990-ми в качестве его венца ушло безвозвратно? Именно так предлагает смотреть на происходящее социолог Андреас Реквиц, автор книги «Конец иллюзий. Политика, экономика и культура в эпоху позднего модерна» (Das Ende der Illusionen. Politik, Ökonomie und Kultur in der Spätmoderne). В интервью газете Neue Zürcher Zeitung он говорит, что уровень напряжения (а вместе с ним и популярности радикальных политических сил) мог бы снизиться, если бы общество перестало считать, что вероятная стагнация и даже ухудшение жизни в будущем — это обязательно катастрофа. Иными словами, предлагает попрощаться с верой в прогресс.
— Господин Реквиц, после коронавируса мир, кажется, сошел с ума. Пандемия действительно изменила мир?
— Я с осторожностью отношусь к такого рода высказываниям. Когда началась пандемия, люди стали бояться, что после нее жизнь кардинально изменится. C новым образом будущего были связаны определенные ожидания: многим хотелось, чтобы мы все как общество перестали постоянно спешить и стали сплоченнее — и все это отчасти случилось, но только на время пандемии. Сегодня всем ясно, что коронавирусный кризис принципиально не поменял социальный или политический уклад.
— Все вернулось на круги своя?
— Чувство незащищенности осталось, ведь мы на собственном опыте поняли, насколько хрупок глобальный мир и как мало нужно для того, чтобы он прекратил функционировать. С другой стороны, мы убедились в достаточной устойчивости общественных структур: мир не рухнул, нам снова удалось выйти сухими из воды. Но никто не может дать гарантию, что так будет и дальше.
— Пандемия была не первым вызовом. До нее на повестке дня был климатический кризис, потом началась война в Украине, продолжаются стихийные бедствия, кризисы в экономике, рушатся банки... Нормальность исчезла навсегда?
— А что такое «нормальность»? Чтобы разобраться в этих кризисах и нашей реакции, нужно взглянуть на них через призму веры в прогресс. Именно на ней основано любое современное западное общество: все исходят из того, что дальше будет только лучше — в экономическом, политическом и социальном смысле, — а прежним достижениям ничто не угрожает. В этой системе координат любое ухудшение будет ощущаться особенно остро, как утрата. Каждый, кто переживает утрату, на самом деле сожалеет о том, что было раньше. Это обратная сторона веры в прогресс, присущей Новому времени. С такими переживаниями мы сталкиваемся постоянно, однако соотношение достижений и утрат меняется — не в последнюю очередь под воздействием кризисных явлений. Наше чувство прогресса становится все более хрупким, а опыта утрат тем временем становится все больше, и мириться с этим все сложнее.
— В чем это выражается?
— В первую очередь в отношении к изменению климата. За последние пять лет его восприятие в обществе коренным образом изменилось, и для теории прогресса это момент кризисный: мы перестали верить, что дальше будет только лучше, и теперь исходим из того, что условия жизни будут ухудшаться, даже если мы будем противодействовать этому. Будущее теперь видится нам не как время поступательного роста, а как череда точек невозврата, каждая из которых приближает нас к катастрофе.
— Идея прогресса дала трещину?
— Привычная для современности мысль о том, что изменения к лучшему неизбежны, потеряла убедительность. Финансовые кризисы, российское вторжение в Украину, Брекзит — все это демонстрирует нам хрупкость нынешнего миропорядка.
— Раньше кризисы рассматривались как ухабы, которые замедляют, но не останавливают нас на пути к прогрессу. Люди перестали в это верить?
— Вообще говоря, это происходит не впервые. После Первой мировой войны в неизбежность прогресса тоже было очень сложно поверить, однако после Второй мировой все ожидания оправдались. Послевоенное время стало для всех стран Запада эпохой роста благосостояния, продолжительности жизни и политической стабильности: например, во Франции период с 1945 по 1975 годы называется «славным тридцатилетием».
— Но та эпоха тоже не обошлась без потрясений: тут был и Карибский кризис, и Вьетнам, и события 1968 года, и энергетический кризис 1970-х…
— Кризисы были всегда, но и вера в управляемость происходящего и достижимость целей — тоже. Даже поколение 1968 года не стало исключением. Крах коммунизма и падение Берлинской стены в 1989 году придали идее неизбежности прогресса новый импульс: свобода, рыночная экономика и демократия одержали верх, Фрэнсис Фукуяма провозгласил «конец истории», а процесс глобальной модернизации и вестернизации, казалось, достиг своей цели.
— За этим действительно последовало укрепление западных ценностей.
— Да, именно поэтому экологические движения конца 1970-х и 1980-х годов с их лозунгом «Будущего нет!» казались чем-то из ряда вон выходящим. Сегодня мы понимаем, что интермедией стали как раз-таки 1990-е годы. В начале 2000-х нарратив о неизбежности прогресса снова затрещал по швам: в 2001 году был атакован Всемирный торговый центр, а потом начался финансовый кризис. При этом следует понимать, что внутренние противоречия в этом нарративе обозначились еще раньше — тут стоит упомянуть деиндустриализацию и «проигравших от модернизации».
— Вы имеете в виду ситуацию в США и Великобритании?
— А еще во Франции и в некоторых частях Германии, в первую очередь на востоке страны — там, где рабочий класс в его традиционном смысле перестает существовать и люди вынуждены переходить в сферу услуг, часто на низкооплачиваемые позиции, тем самым серьезно теряя в деньгах, статусе и возможностях управлять собственной жизнью. Это имеет политические последствия: Дональд Трамп и движение желтых жилетов во Франции своим успехом во многом обязаны «проигравшим от модернизации» или тем, кто боится проиграть, — и таких людей немало. Согласно недавнему исследованию Боннского университета, 84% населения считает, что будущие поколения будут жить хуже, чем мы.
— Это показывает, как люди воспринимают ситуацию, а как все на самом деле?
— Мы не можем заглянуть в будущее, но ожидания (как положительные, так и отрицательные) влияют на настроения в обществе. Движущей силой множества политических кампаний сегодня стал страх будущих потерь, а не надежда на лучшее. Да, последние пятьдесят лет были очень успешными, но это также означает, что нам есть что терять.
— Почему мы не можем удовлетвориться сохранением нынешнего уровня благосостояния?
— Мировосприятие эпохи модерна не находит места для постоянства. Постоянство равнозначно стагнации, а значит, заведомо окрашено в темные тона. Мы привыкли думать, что все будет идти по нарастающей.
— Да и наша экономика рассчитана на постоянный рост.
— Да, это важный момент. Капитализм требует от нас веры в будущее. Что происходит, когда люди теряют эту веру, мы увидели на примере банка Credit Suisse: вкладчики начинают снимать деньги со счетов, и вся система тут же начинает рушиться.
— Будущего боятся не только простые люди, но и политики, которые теперь только и делают, что борются с кризисами.
— Политика вот уже несколько лет, в сущности, отошла от классической веры в будущее. Усилия властей направлены не на созидание, а на предотвращение худших сценариев. Так было в пандемию, то же самое мы наблюдаем применительно к климатическому кризису и войне в Украине. Их цель теперь заключается не в том, чтобы создать лучшие условия для жизни, а в том, чтобы повысить устойчивость системы — в том числе через наращивание военного потенциала, как в Германии.
— А утопии исчезли?
— Почему же, новые экологические и климатические общественные движения предлагают нам свое видение будущего, но что любопытно, все это — идеи демонтажа существующего порядка, описываемые в терминах «отрицательного роста» (degrowth) и «циркулярной экономики».
— Мы ошибались, когда воспринимали утопии как конечную цель и считали, что сможем установить «вечный мир»?
— Эпохе модерна действительно присуща историко-философская убежденность в неизбежности прогресса, которая иногда сопровождается верой в существование какой-то конечной точки развития, от которой уже нельзя откатиться назад. Такой подход недооценивает роль контингентности в истории и хрупкость общественного устройства, особенно в современном глобальном и тесно взаимосвязанном мире.
— Стоит ли попрощаться с идеей прогресса?
— Мне кажется, мы не сможем отказаться от прогресса как структурирующей идеи до тех пор, пока будем развиваться в привычном нам русле современного общества. Это общественное устройство основано на уверенности в том, что мы можем управлять жизнью и улучшать ее, даже если улучшения заключаются в более эффективном предотвращении рисков.
— Получается, нам нужно найти новое определение понятию «прогресс». Как это сделать?
— Сегодня нужно не проектировать общество прогресса с нуля, а, пользуясь терминами Бруно Латура, «починить современность». Если бы мы не отгоняли от себя мысли о прошлых или будущих потерях, а смогли отрефлексировать их, это тоже было бы своего рода прогрессом.
— Что вы имеете в виду?
— Это сравнимо с переживанием личного горя: можно попытаться вытеснить трагическое событие из сознания, можно зафиксироваться и зациклиться на нем, а можно отрефлексировать утрату. То же самое справедливо и для общества в целом: чтобы обрести устойчивость, оно должно уметь переживать изменения к худшему.
— В чем же тогда должен заключаться прогресс?
— Это вечный спор: прогресс — это когда у нас больше свободы, больше равенства или выше благосостояние? Поиском консенсуса должны заниматься политики, и этот поиск уже начался: взять хотя бы широко обсуждаемый тезис о том, что отказ от потребления не обязательно стал бы регрессом, а, быть может, даже повысил бы качество жизни. Над этим стоит задуматься, не приукрашивая ситуацию, ведь многие действительно расценивают отказ от потребления как изменение к худшему. Осознанное отношение к ухудшениям — это уже прогресс: кого-то такая мысль может смущать, но мне она кажется определяющей.
