Ему всего тринадцать, он совсем ребенок — но я его боюсь. Он дружит с моей дочерью, я не могу просто взять и отказать ему от дома, и все же — мало того, что и дочка теперь реагирует на весть о его приходе паническими атаками, я и сам каждый раз стараюсь вовремя исчезнуть и не попасть ему в руки. Ибо он никогда не является без четкой повестки — непрерывных монологов, которыми он, невзирая ни на какие препятствия, мучает своих слушателей.

Восемь недель назад он говорил о пластиковых трубочках. Шесть недель назад его темой было истощение запасов рыбы в морях, а еще раньше его волновали пчелы — с этого времени приложение в его Fairphone показывает качество воздуха в нашем городе, и он готов оглашать актуальные цифры ежесекундно. Он не пропускает ни одной демонстрации за климат и при каждом визите учиняет мне допрос: каковы энергетические показатели нашего холодильника, какое отопление мы включаем зимой и не собрался ли я наконец продать, а еще лучше — cдать в металлолом мой автомобиль. При этом на уроки контрабаса, плавательную терапию и к логопеду его, разумеется, возят на машине. 

Однажды я видел, как он, порывшись в нашем мусорном ведре, достал баночку из-под джема и сначала показал ее своей матери (с ликованием), а потом и нам (с упреком). Усилием воли я удержался от того, чтобы назвать его маленьким засранцем вслух, но мысленно я со всем пылом наградил его этим титулом. На лице я изобразил самое нежное и почтительное внимание к его уму и такту. У меня получилась прекрасная имитация волчьего оскала. Затем он голосом робота объяснил нам, что стекло не бросают в мусорное ведро, и я поблагодарил его за науку, утешаясь фантазиями о мощном пинке, который я выдам ему, как только представится случай. 

Звучит как нагромождение штампов

Он уже подал заявление о приеме в Greenpeace, и ему ответили, что он еще слишком молод, но его желание будет удовлетворено при первой возможности — и трижды в год он летает в Америку, куда его отец, явно неглупый и предусмотрительный человек, давно переселился. Естественно, он относится к категории одаренных, чему не мешает целый букет аномалий: дислексия, дискалькулия и еще полдесятка особенностей развития, под которые в его школе разработана целая система компенсаторной педагогики, которая да поможет ему всегда и везде пользоваться преимуществами и преуспевать, ведь стране нужны такие люди. 

Все это звучит как нагромождение штампов, но дело обстоит еще хуже, ведь реальности наплевать на хороший вкус, жизнь не считается со штампами: к множеству банальностей она добавляет еще одно клише, не смущаясь тем, что и так уж хуже некуда. Мать этого мальчика — художница, из тех, кто не стесняется говорить о себе «Я занимаюсь искусством», не возражает, когда их называют «творческими личностями», и считает искусство подразделом социальной педагогики или психотерапии. 

Она занимается живописью, графикой, керамикой, пишет стихи — за все хорошее против всего плохого. Ее нормальное состояние — это вдохновение или просветление, не считая тех дней, которые она проводит у врачей, лечась от той или иной хвори. Список недомоганий, которые она у себя обнаружила и от которых лечилась, может сравниться только с еще более впечатляющим списком всех тех оригинальных особенностей и аномалий, которыми отличается юное дарование — ее сын. 

Я не знаю, слишком ли короткая у него одна нога или слишком длинная — другая; не знаю, косоглазый ли он, близорукий, дальнозоркий или, может, вообще слепой; не знаю, есть ли у него нарушение тактильного восприятия или он склонен к депрессии уже в юном возрасте (что меня не удивило бы). Но справки у него есть обо всем, с ними мать может организовать ему доступ куда нужно или, наоборот, объяснить его отсутствие где-то еще — в зависимости от обстоятельств.

С раннего детства он отрабатывает навык: обращать свои слабости в оружие. В каждой ситуации он точно знает, что, стоит только достаточно громко пожаловаться, — помощь не заставит себя ждать. Все его недостатки в ста случаях из ста послужат приобретению новых привилегий. 

На этом можно было бы остановиться, но недавно за ужином он превзошел сам себя — и мать наградила его такой блаженно счастливой улыбкой, что я, положив салфетку и вилку с ножом, встал из-за стола и пошел нарезать круги вокруг дома — до тех пор, пока не справился с приступом ярости. 

Разве может быть что-то лучше?

Все началось с одного из тех заезженных споров о политике, в котором каждый показывает всем остальным, на чьей он стороне, и хотя Трамп давно перестал быть надежной лакмусовой бумажкой, все же речь — в который раз — зашла о нем, и тут уж никто не упустил возможности дать волю отвращению, так что всевозможные масла масляные и капитаны очевидности были пущены в ход и перетерты до полного отупения участников беседы. 

Потом недолго было тихо, и в этой тишине наш юный гений спросил: так почему, собственно, Трампа никто так и не убил? Все присутствующие устремили на него взгляды, и он продолжил: американских президентов довольно часто убивают, так почему же никто до сих пор не осознал серьезности ситуации и не собрался с духом убить Трампа?

Я, как обычно, мысленно наградил его нелестными эпитетами и забыл бы об этом, если бы не заметил, как в эту секунду любовалась им его мать. Клянусь, я в жизни не видел такого счастья и такого блаженства — может ли быть на свете счастье больше, чем родить на свет такого мерзавца?

На улице я быстро сделал несколько заметок, которые потом с трудом смог расшифровать. Мне захотелось однажды написать эссе о том, не может ли добро быть особенно злым, а глупое не только глупым, но и, возможно, злым; и не может ли так случиться, что добро, доведенное до китча, может оказаться худшим из зол. Но сначала я постарался просто успокоиться и не возвращаться туда, чтобы поспорить с маленьким гением.

Ему всего тринадцать, совсем ребенок. И все же я его боюсь. Я надеюсь, что через десять или двадцать лет он не забудет, кого собирался убить, и что его мания величия не начнет расползаться на все большее число возможных целей — когда он наконец станет тем революционером, каким его мечтает видеть мать, — но только, разумеется, если это не будет вредно для здоровья.

В другой раз, незадолго до этого случая, она рассказала за ужином, что ей приснился Обама. И хотя я, конечно, знаю, что никто не отвечает за свои сны, с этой историей все по-другому. Не было необходимости вообще рассказывать что-то подобное, но стоило ей начать, как она сообщила, что во сне они с Обамой говорили друг другу слова одобрения и поддержки. Это был один из тех моментов, когда лично для меня переселение на Марс представляется единственным выходом. 

Если ей нравится Обама, если бы это был эротический сон — я бы слова не сказал. Но терпеть это лицемерие, это ханжеское упоение собственной правотой! Участники застолья некоторое время потеряно смотрели в свои тарелки, но потом все быстренько сошлись во мнении, что сны о демократии и в защиту демократии — дело хорошее. 

Я переводил взгляд с одного на другого. Все они, в общем, разумные люди, но смотрелись как детсадовцы, усаженные в кружок на мини-стульчиках. В ужасе я думал о том, как они еще и Обаму ни за что ни про что заставили сидеть тут с ними и обдумывать вопрос: идти ли сразу в песочницу или сначала еще спеть пару песенок. 

Потом я вспомнил фотографию из ситуационной комнаты в Белом доме, где Хиллари Клинтон, Джо Байден и другие члены команды президента следят за ходом операции, которая кончится ликвидацией Усамы бен Ладена. Каким бы зловещим ни было это сборище — ведь как-никак эти люди присутствовали при целенаправленном убийстве живого человека, — все же в этой картине было нечто глубоко утешительное: на этой фотографии я видел взрослых людей, не детей.

Юный гений сидел за столом и слушал рассказ своей матери. Он начинал терять терпение, с трудом дожидаясь минуты, когда бы он снова оказался в центре внимания, а дождавшись, заявил о своей любви к Обаме: всегда его любил и сейчас очень любит. И снова мать его просияла, и снова он получил двенадцать баллов из двенадцати возможных, и снова мяч влетел в свободные ворота — и снова он все сделал правильно.