В нынешнем году разговоры о незавершенности воссоединения Германии обрели новое измерение после июньских выборов в Европарламент, когда карта округов, где победу одержала АдГ, почти в точности совпала с границами бывшей ГДР. В этом году также выходит сразу несколько книг, авторы которых пытаются найти ответ на вопрос о том, почему в Восточной Германии особенно велико недовольство положением дел в стране и чувство отчужденности от принимаемых властями политических решений. Одна из них написана социологом Штеффеном Мау и называется «Неравное единство: почему восток остается другим» (Ungleich Vereint. Warum Osten anders bleibt).
Год назад бестселлером стала другая книга Мау, «Триггерные точки», в которой он вместе с соавторами доказывает, что уровень поляризации в немецком обществе существенно ниже, чем может показаться, читая СМИ и соцсети. В новой книге Мау также отмечает, что, вопреки распространенному мнению, сами по себе различия между востоком и западом страны не представляют проблемы, а их сохранение было неизбежным. Чего можно было избежать — это роста популярности популистских и радикальных политических сил. Но для этого весь процесс воссоединения должен был пойти по-другому.
С любезного разрешения профессора Мау, издательства Suhrkamp и журнала Aus Politik und Zeitgeschichte дekoder публикует перевод второй главы его книги, в которой речь о том, как деполитизация разрушила демократический импульс восточных немцев периода мирной революции.
Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси
Политический режим, существовавший в ГДР, строился на запугивании и контроле. Он не знал базовых основ демократического общества, а гражданам не предоставлял механизмов существенного влияния на политическую жизнь. Потому неудивительно, что в ГДР не получила развития ни одна из форм демократического участия. Лишь на закате режима граждане освободились от давления государственного патернализма и, выйдя на улицы, потребовали свободы слова и демократизации. Это в конечном счете привело к проведению первых и последних свободных выборов в Народную палату 18 марта 1990 года. Причем уже эти выборы проходили под сильным влиянием западногерманских партий, которые в ускоренном темпе старались установить связи со старыми и новыми политическими силами ГДР и оказывали им значительную поддержку в организации и проведении избирательной кампании. Убедительная победа поддержанного Гельмутом Колем «Альянса за Германию», который объединил в правом центре партийного спектра восточногерманский ХДС, Немецкий социальный союз и «Демократический прорыв», обеспечила последнему правительству ГДР мощный мандат на реализацию одной цели — воссоединения Германии.
Однако вопиющая экономическая и политическая слабость обреченной ГДР привела к тому, что те, кто должны были представлять и защищать интересы населения Восточной Германии, уже не могли оказывать значительного влияния на ход дальнейших событий. Казалось бы, в общественной жизни ГДР только начались оживленные дискуссии «о будущей демократии, отличавшиеся заметным разнообразием, творческим подходом и хаотичностью»1, идеи низовой демократии пользовались большой популярностью — и вдруг все резко сошло на нет. Выборы в Народную палату в марте 1990 года оказались не столько политическим волеизъявлением о судьбе ГДР, сколько волеизъявлением против ГДР.
Это волеизъявление в пользу скорейшего воссоединения Германии сделало бессмысленным само обсуждение какой-либо новой формы коллективного самоуправления во имя дальнейшей перестройки политических структур, поскольку пространство для принятия решений резко сократилось — причем не в последнюю очередь из-за массового отъезда граждан из Восточной Германии и глубокого экономического кризиса. Кроме того, все усилия такого рода тонули в водовороте представлений о безальтернативности воссоединения. Социолог Клаус Оффе в свое время красноречиво говорил о «добровольной сдаче обанкротившегося реального социализма»2. При таком взгляде Федеративная Республика Германия и ее руководители взяли на себя функцию конкурсных управляющих, а восточные немцы оказались в роли нуждающихся получателей социальной помощи и дотаций, обладавших ограниченными полномочиями по принятию решений. Возможно, с точки зрения переговорщиков, подписанный Договор об объединении действительно был лучшим из вариантов, которого при таких вводных только и можно было достичь в сжатые сроки. Однако это утверждение не отменяет необходимости изучать то, как параметры процесса воссоединения повлияли на последующее развитие Восточной Германии.
ФРГ расширилась по площади и включила в себя ГДР, не принимая во внимание сложившиеся там структуры и менталитет
Переход от мирной революции к германскому единству можно интерпретировать как прерванную демократизацию: в тот самый момент, когда восточные немцы начали обретать политическую субъектность, когда появились первые площадки для социального диалога и выработался язык для выражения и описания своих интересов, — взятый на воссоединение курс обернулся сильной деполитизацией. Движение было заблокировано, любые альтернативные пути оказались закрыты. Никто не ожидал от старой ФРГ какой-либо ревизии ее принципов и структур, которая могла бы привести к обновлению политического самосознания в процессе воссоединения, — а восточным немцам никто не дал понять, что они могут не просто включиться в институциональные и правовые механизмы ФРГ, но и продемонстрировать свои представления о том, как должно выглядеть вновь обретенное единство. Несмотря на прорывной характер мирной революции и создание демократических структур в последний год существования ГДР, вклад Восточной Германии в дальнейшее развитие демократии был крайне ограниченным. В то время не хватило ни политической воли, ни общественной фантазии на то, чтобы представить вариант, при котором «реконструкция Востока» могла бы стать чем-то большим, чем «воспроизведение Запада» на новых территориях.
В итоге ФРГ расширилась по площади и включила в себя ГДР, не принимая во внимание сложившиеся там структуры и менталитет. Некоторые радикально называют это не иначе, как «захватом»3, хотя уместнее, наверное, говорить о том, что «готовое государство» (ready-made state)4 распространило себя на восток Германии. Оба описания подразумевают утрату политической субъектности, поскольку к местным акторам обращались только за тем, чтобы внедрить на востоке Германии то, что уже существовало и было испытано на западе. Федеративная Республика Германия — вернее, ее партии, а также административно-политическая система — старались не замечать местные эксперименты с демократией на низовом уровне и новые (нетрадиционные) формы участия, такие как круглые столы. Все это было сочтено несовместимым [с новым строем] и нефункциональным, вроде мешающих инородных тел, от которых не жаль избавиться. Страх перед отдельными или особыми структурами, в том числе в связи с их возможным влиянием на запад Германии, был очень велик.
На автопилоте от бессилия
Главной неожиданностью для восточных немцев стало то, что самых могущественных политиков, влиятельных интеллектуалов и богачей следует теперь искать не в Восточном Берлине, а на западе страны. Центры власти поменялись, что в бывшей ГДР вызвало, да и не могло не вызвать, чувство бессилия, которое со временем только усиливалось. О многом говорит и обширная история отвергнутых попыток еще раз обсудить условия Договора об объединении или предложить обмен опытом между государственными ведомствами. После подписания Договора об объединении весь дальнейший процесс происходил в режиме автопилота. Принятые правила считались священными — и это вызывает еще большее недоумение в наше время, когда мы видим, как активно сегодняшние политики реагируют на голос улицы, будь то требования ужесточить миграционную политику или протесты фермеров. Во всяком случае, массовые митинги против Treuhand, 35 тысяч портовых рабочих, вышедших на демонстрацию на улицах Ростока в феврале 1991 года, или недельная голодовка шахтеров, добывавших калий в Бишоффероде, в 1993 году, сравнимых последствий не имели. У многих сложилось ощущение, что их подавили или захватили, лишив свободы воли. Причем даже у тех, кто еще осенью 1989 года после долгих лет застоя и неспособности что-либо предпринять внезапно воспряли духом во имя перемен.
Некоторых это заставило высказать в адрес запада Германии обвинение в колонизации востока, которое, однако, при ближайшем рассмотрении не выдерживает критики, поскольку, сделав шаг к воссоединению, восточные немцы добровольно и осознанно лишили себя автономии в принятии решений, а также согласились на роль демографического меньшинства в широкой массе общества, живущего по своим правилам, с другими авторитетами и «чужими» институциональными механизмами. Это можно интерпретировать как добровольный отказ от власти сразу после ее обретения осенью 1989 года, с далекоидущими и тогда еще сложно прогнозируемыми последствиями для самооценки восточных немцев и эффективности их дальнейших политических действий.
Период после 1989 года часто сравнивают с восстановлением демократии в ФРГ после 1945-го, с «подаренным» американцами либеральным порядком, доказавшим свою успешность и стабильность. При этом часто забывают, что начиная с осени 1989-го и еще целый год вплоть до воссоединения, внутри восточногерманского общества и без того шли процессы демократизации, еще до того, как была перенята политическая модель ФРГ. Еще важнее то, что демократизация Западной Германии с начала 1950-х сопровождалась неожиданным и быстрым финансово-экономическим подъемом — так называемым экономическим чудом, которое в определенной степени «подкупило» народ, сделав граждан приверженцами демократии. А вот на территории бывшей ГДР возможности потребления хоть и расширились, однако значительная часть населения при этом столкнулась с безработицей, деиндустриализацией и карьерным упадком. В общем, при ближайшем рассмотрении два этих политических пути к демократии имеют совершенно разные экономические траектории. Мы не знаем, насколько успешной оказалась бы демократизация в ФРГ, не будь она подкреплена и поддержана чрезвычайно позитивной экономической динамикой.
Всплеск патриотических чувств в ходе воссоединения можно рассматривать как некую замену легитимации. Как я уже писал ранее, это привело к «недостаточному использованию демократического потенциала мирного протестного движения» и «чрезмерному — национального потенциала политической мобилизации»5. В те годы ответственные лица слишком мало задумывались о том, что для наполнения демократии жизнью необходимы целеустремленность и опыт эффективных действий со стороны самих восточных немцев. Мотивы этого отчасти можно понять даже сегодня: с одной стороны, политический истеблишмент Запада часто не верил в то, что местные акторы обладают необходимой волей к переменам, и видел лишь сильную инерцию, например, в виде старых связей. С другой стороны, институты и организации — университеты, суды и т.д. – необходимо было привести в соответствие со стандартами ФРГ.
Мы не знаем, насколько успешной оказалась бы демократизация в ФРГ, не будь она подкреплена и поддержана чрезвычайно позитивной экономической динамикой
Тем временем шло то самое «накрывание» восточногерманского общества управленческими кадрами с Запада. Восточные немцы выступали в роли учеников и новичков в области демократии, верховенства права и рыночной экономики, поэтому казалось логичным отдать важные посты (местных руководителей, председателей судов, ректоров университетов, менеджеров, директоров филиалов) «переехавшим элитам» (Transfereliten), которые могли бы взять на себя бразды правления. В итоге несколько десятков тысяч западных немцев (в основном мужчин) получили видные должности на востоке Германии. Они и оказались основными творцами перемен, и все последующие проблемы были вверены им. Как справедливо заметил Юрген Хабермас, восточные немцы, таким образом, были лишены возможности «совершать собственные ошибки и учиться на них»6. А без социально-когнитивного обучения, без овладения логикой структурных изменений неизбежна внутренняя дистанцированность по отношению к случившимся переменам. В конечном счете именно привлечение граждан к личному участию в тех или иных преобразованиях обеспечивает столь необходимое «чувство сопричастности»7.
Часто задаются вопросом: а были ли вообще восточные немцы в состоянии занять руководящие посты? Отвечать на него следует с учетом опыта других постсоциалистических государств Центрально-Восточной Европы. Там практически в одночасье высшие должности как раз и заняли, как правило, очень молодые представители новых элит, которые, обучаясь на практике, довольно быстро приобрели все требуемые навыки и освоили необходимые ноу-хау. Конечно, это не всегда было легкой прогулкой, но ничего невозможного в таком развитии событий не было. О чем свидетельствует и биография тех редких восточных немцев, которые в итоге получили высокие посты. С большой вероятностью их успех был связан не столько с выдающимися лидерскими качествами, сколько с тем, что именно им предоставился шанс, которого другие не получили.
Критическое отношение к элите, которое было нередким и в бывшей ГДР, распространилось в результате на новый правящий класс, при этом сохранился привычный паттерн мышления: «им наверху виднее, наше дело маленькое». Таким образом, не позднее, чем в момент выбора конкретного способа присоединения, произошла трансформация Восточной Германии из движимой внутренними импульсами в направляемую снаружи. Это проявилось в трех аспектах: за переносом институтов последовало занятие западногерманской элитой руководящих позиций в новых федеральных землях, после чего с запада на восток потекли финансовые дотации. Это подтолкнуло восточных немцев, едва успевших освободиться от авторитарной власти и осознавших возможность эффективных общественно-политических действий, к возвращению в роль подстраивающихся, подчиняющихся и обучающихся. Так выстраивались не лучшие, практически опекунские отношения, в рамках которых одна сторона указывала направление движения, а другой оставалось только следовать руководящим указаниям. Такая двусмысленная ситуация всегда таит в себе большой потенциал для недовольства. Стоило не быть исполненным какому-либо обещанию («цветущих ландшафтов») или не оправдаться какой-либо надежде, как ответственность можно было легко переложить на тех, кто был понятно откуда. Воссоединение в такой форме, с одной стороны, легко провоцировало разного рода разочарования, а с другой стороны — давало возможность легко найти «виноватых».
Не позднее, чем в момент выбора конкретного способа присоединения, произошла трансформация Восточной Германии из движимой внутренними импульсами в направляемую снаружи
В известной степени эта асимметрия долгое время была определяющим фактором германо-германских отношений (и ее влияние сохраняется до сих пор). События осени 1989 года так и остались единственным примером, когда в Восточной Германии был реализован собственный проект политической эмансипации, со своими концепциями, способами восприятия реальности и политическими целями. Психологические недостатки трансформации, основанной на подражании, прекрасно продемонстрировали политолог Иван Крастев и юрист Стивен Холмс в книге «Свет, обманувший надежды»8. Когда людям приходится приспосабливаться к внешним требованиям, они переживают коллективный стресс и опасаются, что их достижения, традиции и привычки будут разрушены. В отношениях между теми, кто подражает, и теми, кому подражают, вопросы признания и социальной значимости становятся драматически важными. То, что прежде было желанным, может превратиться в источник неудовлетворенности и горечи, когда приходится сталкиваться с необходимостью постоянно что-то менять.
От партийного государства к беспартийному
Были и другие решения, влияние которых сохраняется по сей день. Партии играют центральную роль в демократии: несмотря на то, что определение «партийная» часто используется с оттенком пренебрежения, по сути, демократия именно такой и остается. Партии не только выдвигают кандидатов и готовят политические кадры, они также организуют процесс демократического волеизъявления. С технической точки зрения, они выполняют «функцию агрегирования интересов», вбирая в свою программу требования активистов и сторонников, а затем делая их рассмотрение частью парламентского процесса. Для выполнения этой функции партии должны быть хорошо укоренены на местах. Без активных местных ячеек партия превращается просто в предвыборную платформу и сильно отрывается от социальной базы. Именно так часто и происходит в Восточной Германии, где в силу исторических причин роль партий в местной политической культуре довольно ограничена.
В ГДР хоть и существовало несколько партий, но руководящая роль Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) была безусловной. Все остальные партии выполняли декоративную функцию и при принятии решений их никто не рассматривал как самостоятельную инстанцию (кстати, в Народной палате ГДР по заранее определенной пропорции были представлены не только партии, но и члены массовых организаций, таких как Культурбунд или Союз свободной немецкой молодежи). Во время выступлений осени 1989 года, ставших основополагающим для восточных немцев демократическим опытом, партии также играли лишь второстепенную роль. Решающим в значительно большей степени был «опыт демократического освобождения, полученный на улицах», пишет историк Кристина Морина в книге «Тысяча попыток»9. Чтобы добиться уступок от «вышестоящих», люди пели песни, выходили на улицы и устраивали демонстрации. Громче и громче разлетался лозунг «Пусть нас услышат». Примечательно, что представители гражданского общества того времени неоднократно критиковали «партийное государство», которое, по их мнению, слишком ограничивало суверенную волю народа. Налицо был определенный скепсис по поводу делегирования полномочий неким представителям, которые выдвигались партиями и утверждались на всеобщих выборах. Вместо этого существовало стремление повлиять на порядок вещей напрямую, через широкое участие граждан, например, с помощью референдумов10. Предпочтение отдавалось форматам, ориентированным на диалог, таким как круглые столы, где можно было представить и публично обсудить различные позиции. Последний проект конституции ГДР в основном был подготовлен рабочей группой, созданной по поручению Центрального круглого стола, и потому содержал элементы прямой демократии, превосходившие все возможности, которые предусмотрены Основным законом. Дальнейшего развития они не получили.
Кристина Морина указывает еще на один интересный момент, а именно — на собственное, пусть и чрезвычайно ограниченное, понимание общественного участия, которое сложилось еще во времена ГДР. Дело в том, что несмотря на все попытки подавить любую критику, в стране действовала активная система отзывов и жалоб, которая не очень вписывалась в образ «общества, свободного от противоречий»11. Причем эта гражданская почта, адресованная в государственные органы, не ограничивалась прошениями со сдержанными формулировками, а содержала вполне серьезные требования по улучшению социализма в целом и отдельных сторон повседневной жизни — а также обвинения в адрес «партии и правительства». Так развивались ограниченные формы неинституционализированного волеизъявления, в значительной степени ориентированные на органы власти и конкретных функционеров. Так или иначе, в этих письмах содержалось гораздо больше критики, чем на политических мероприятиях, в газетах или в школах ГДР.
Последний проект конституции ГДР содержал элементы прямой демократии, превосходившие все возможности, которые предусмотрены Основным законом ФРГ
В Восточной Германии после 1989 года партии никогда не достигали такой численности, как в послевоенной ФРГ: за исключением ПДС/«Левых» число партийных активистов никоим образом не конвертировалось в результаты на выборах и до сих пор не имеет большого значения. Слабость партий на востоке имеет две причины. Из-за роли Партии с большой буквы (СЕПГ) и зачастую принудительного членства в массовых организациях здесь выработалось глубокое недоверие к любым объединениям, созданным для защиты чьих-либо интересов. И в отличие от ФРГ здесь не было демократизации, поддержанной «общенародными партиями». «Западные партии», которые после 1989 года сосредоточились в основном на экспансии, хоть и добились успеха на выборах, но не смогли привлечь к себе широкие общественные слои и просто прибирали к рукам все, что им было нужно. Партии, плясавшие под дудку политического режима ГДР, такие как восточногерманский ХДС, Демократическая крестьянская партия, Национально-демократическая партия и Либерально-демократическая партия Германии, без лишних слов объединились с западногерманскими партнерами: западным ХДС и СвДП. Проработка партийной истории в значительной степени отсутствовала — например, никак не изучался тот факт, что Национально-демократическая партия была создана только для интеграции бывших членов НСДАП и офицеров вермахта в социализм, а ее пособническая роль в ГДР позорно скрывалась. «Союз 90» и «Зеленые» хоть и пытались объединяться на равных, но первый, будучи восточногерманской партией гражданских прав, не имел широкой социальной базы и в итоге был поглощен своей старшей сестрой с запада, где лишь несколько выдвиженцев переходного периода получили заметную роль. В случае СДПГ случилось почти то же самое. ПДС/«Левые» начинала как сильная организация, но затем потеряла значение из-за многочисленных выходов и естественной смертности в ее стареющих рядах. Другие восточные партии имели еще меньше шансов составить конкуренцию западным из-за недостатка финансовых ресурсов и организационных возможностей.
Кроме того, в 1990-е годы возобладал своего рода президентский стиль правления, свойственный некоторым восточным немцам (таким, как Манфред Штольпе в Бранденбурге), но прежде всего политическим тяжеловесам с запада, таким как Курт Биденкопф («король Курт») в Саксонии или Бернхард Фогель в Тюрингии. Они позиционировали себя как надпартийные «отцы» федеральных земель, препятствуя тем самым формированию четкого партийно-политического профиля. Свою задачу они видели, скорее, в том, чтобы увлечь за собой граждан и достичь консенсуса в обществе, отказываясь от обсуждения многих важных вопросов, связанных, например, с опытом диктатуры или с нараставшим правым радикализмом, известным сегодня как «эпоха бейсбольных бит». Расистское и правое насилие в период после воссоединения долгое время замалчивалось, и только в последние годы политика памяти занялась его осмыслением12. Невозможно забыть, как еще в 2000 году Курт Биденкопф провозгласил «своих» саксонцев начисто лишенными правого радикализма и объявил, что они обладают в этой связи политическим иммунитетом, хотя уже тогда нельзя было не заметить возникновения праворадикальных сетей.
Правые деятели перебрались с запада на восток Германии, потому что здесь было больше «свободы действий» для их этнонационалистических целей, а также потому, что они могли опереться на астроения, которые и без того существовали в ГДР
Существенную роль в том, что та ситуация имела столь долгосрочный эффект, сыграло окно возможностей, что открылось для правых экстремистов после 1989 года. Стоит напомнить, что в ГДР не было ни публичной политики, ни гражданского общества, а в сфере отношений между гражданами и государством доминировали массовые околопартийные организации или государственные предприятия. Эти связующие структуры исчезли буквально в одночасье, оставив после себя некий вакуум, который не смогли полностью заполнить инициативы и низовые движения мирной революции. Многие из них после непродолжительного расцвета так же стремительно исчезли. В отличие от запада, здесь не было плотной экосистемы гражданских инициатив, скаутской молодежной работы, негосударственных объединений и ассоциаций. Церковь играла в секуляризованной ГДР второстепенную роль, профсоюзы только приобретали здесь известность, а частных фондов еще было немного. Даже сегодня применительно к Восточной Германии можно констатировать слабость структур гражданского общества. Неудивительно, что так называемый уровень вовлеченности, то есть доля тех, кто принимает участие, например, в спортивных клубах, образовательной работе или охране окружающей среды и природы, здесь ниже, чем в Западной Германии13. Некоммерческие объединения и клубы в Восточной Германии часто ориентированы на проведение досуга и общение; они редко выступают с притязаниями на формирование общественной повестки, и их ресурсы здесь в среднем скромнее, чем на западе14.
Укоренение правых
Правые политические деятели вошли в это относительно разряженное пространство вполне осознанно. Многие из них перебрались с запада, потому что здесь было больше «свободы действий» для реализации их этнонационалистических целей и идей, а также потому, что они могли опереться на националистические и ксенофобские настроения, которые и без того существовали в ГДР и теперь все чаще вылезали наружу в обществе, потерявшем уверенность в завтрашнем дне. Всю оставшуюся работу по подготовке почвы для правых деятелей, а затем и для АдГ сделало разрушение старой идеологической надстройки, вызванная этим идейная дезориентация и всплеск чувства национального самосознания в процессе воссоединения.
Церкви, профсоюзы, ассоциации и общественные движения были слишком слабы, чтобы противостоять им, поэтому эти структуры и сети сами и взяли на себя функции гражданского общества. В итоге и в добровольную пожарную охрану, и в ремесленные палаты проникли люди с националистическими и правыми убеждениями; «инфильтрация» — хорошо известная стратегия правых экстремистских сил. Они активно занимаются разнообразным волонтерством, так что эффект от их присутствия в общественной жизни значительно превосходит просто успех на выборах. Иногда за закрытыми дверями даже можно услышать неприятный, но, возможно, уместный термин «коричнево-гражданское общество». Есть все основания исходить из того, что эти структуры укоренились надолго и ситуация едва ли изменится без внешнего воздействия, и даже в этом случае — скорее всего, не быстро. Решения, принятые в прошлом, создали колею, из которой так трудно теперь выбраться.
Этот текст — фрагмент из книги: Steffen Mau, Ungleich vereint. Warum der Osten anders bleibt. © Suhrkamp Verlag AG, Berlin, 2024.
