Оценивая события 1990-х годов в России, социолог Алена Леденева однажды отметила, что «шоковая терапия принесла очень много шока и очень мало терапии». Но и дя Восточной Германии, которая после объединения, казалось, могла рассчитывать на всю мощь вновь обретенного запада страны, переход к рыночной экономике оказался тяжелым испытанием.
1 марта 1990 года, незадолго до воссоединения, правительство ГДР создало Ведомство по управлению госсобственностью (нем. Treuhand), отдаленный аналог российского Мингосимущества во главе с Анатолием Чубайсом. В России выбрали вариант ваучерной приватизации, то есть формально разделили государственную собственность на равные доли между населением, и каждый гражданин имел право распорядиться этой долей (фактически — ваучером) по своему усмотрению. В Восточной Германии Ведомство должно было продать бывшие государственные предприятия само за живые деньги. Вскоре на его балансе оказалось от 8,6 тысяч до 10 тысяч предприятий с 4 миллионами сотрудников. Его называли крупнейшей корпорацией в мире.
Между тем внешняя конъюнктура для Восточной Германии стремительно ухудшалась. Из-за кризиса в СССР и других восточноевропейских странах фирмы ГДР постепенно лишались рынков сбыта. А через два месяца после создания Ведомства между ФРГ и ГДР был заключен валютный союз, и на востоке была введена западногерманская марка. Обмен для физических лиц с небольшими накоплениями осуществлялся по курсу 1:1, но для крупных сбережений и счетов предприятий он составлял 2:1. В результате предприятия ГДР, лишившиеся многих торговых партнеров, еще и оказались, грубо говоря, в два раза беднее.
Ведомство по управлению госсобственностью функционировало до конца 1994 года и, выполнив основную часть работы (а это, по оценкам экономистов, была крупнейшая единовременная программа приватизации в истории), было преобразовано в Ведомство по специальным задачам, связанным с воссоединением. Три с половиной года его работы ассоциируются у многих восточных немцев с безработицей, забастовками, упадком целых городов, связанных с одним или несколькими предприятиями. В последние годы эту тему активно эксплуатируют крайние партии на обоих политических флангах — и «Левые», и «Альтернатива для Германии». Массовая культура дополнительно придает ему зловещий оттенок: неоднозначные решения Ведомства и его связь с органами госбезопасности востока и запада стали темой последнего сезона сериала Deutschland (Deutschland 89), очень популярного в Германии.
Ключевые претензии к Ведомству сводятся к тому, что в результате его деятельности даже потенциально эффективные фирмы были закрыты, а собственниками стали не местные бизнесмены, а западногерманский капитал. Исследования экономистов показывают, что эта критика справедлива только отчасти: действительно, большинство конкурентоспособных предприятий ушли к западным собственникам, но в массе своей они выжили (правда, иногда ценой все тех же массовых увольнений). При этом у бизнесменов с запада страны было куда больше возможностей вкладывать в эти предприятия. Насколько это важно, особенно очевидно как раз в сравнении с Россией, где многие новые собственники, не имея средств на инвестирование в производство, нередко просто распродавали фонды вновь обретенного завода или фабрики, оставляя от них голые стены (которые потом сдавали в аренду под торговый центр).
Об истории Ведомства и ее восприятии сегодня рассказывает Маркус Беик, историк, профессор кафедры истории Рурского университета. С ним беседовал Герхард Шредер — экономический редактор Deutschlandfunk Kultur.
Deutschlandfunk Kultur: Господин Беик, вы родились в 1983 году в Ашерслебене, в федеральной земле Саксония-Анхальт. Когда пала Берлинская стена, вам было шесть лет. Что вы помните об этих событиях?
Маркус Беик: Это, конечно, детские воспоминания, но какие-то вещи я все равно понимал уже тогда, и они влияли на меня. Закрытие заводов, безработица, отток населения — для меня все это было фоновым шумом, который занимал взрослых: родителей, бабушек, дедушек. Но в любом случае это оставило сильные впечатления.
Получив аттестат зрелости, вы переехали в Западную Германию, учились в Бохумском университете и теперь работаете там на кафедре истории. Получается, вы из тех, кто думает, что карьеру можно сделать только на западе.
Да, такого мнения были многие мои ровесники, вместе с которыми я заканчивал школу. Многие из них уехали из нашего округа учиться на западе, а потом так и не вернулись.
Бьорн Хекке, рупор национал-патриотического крыла партии «Альтернатива для Германии», сказал о Восточной Германии: «У обнищания и разрушения нашей земли есть имя. И имя это — Ведомство по управлению государственной собственностью». Все действительно так просто?
Это именно что слишком упрощенное видение вопроса, не берущее в расчет детали. Однако меня не удивляет, что «Альтернатива» пытается включить этот вопрос в свою повестку и отхватить кусочек у «левых», если можно так выразиться. Эта тема хорошо подходит для поляризации общества и громких популистских заявлений. Ведомство по управлению государственной собственностью уже давно стало жупелом для жителей бывшей ГДР и ассоциируется с первыми не очень успешными шагами при объединении. Однако если рассмотреть роль этой организации со всех сторон и внимательнее изучить события 1990-х годов, то окажется, что однозначные характеристики просто неуместны — ни абсолютно положительные, ни категорически отрицательные.
Вы же сами говорили о негативных «мифах основания», которые отпечатались в культурной памяти жителей ГДР. Не значит ли это, что для многих восточных немцев идея единой Германии, в которую их затолкали, остается столь же чуждой, что и 30 лет назад?
Мне кажется, это отчасти объясняет, почему отчужденность, сомнения и скепсис на востоке сегодня выражены даже сильнее, чем на западе страны. Ведомство по управлению государственной собственностью стало своего рода экономическим правительством, оно действовало самостоятельно, принимало собственные решения и вообще играло заметную роль в жизни страны в начале 1990-х годов. Общее массовое разочарование как раз и связано с его деятельностью.
Правда, всегда нужно учитывать высоту падения. На рубеже 1989–1990 годов немцы были охвачены эйфорией. В Восточной Германии особенно многим казалось, что вот-вот начнется новая жизнь. А весной 1991 года все вдруг увидели, как Ведомство массово закрывает предприятия и увольняет сотрудников, начинаются протесты, разгораются скандалы…
Крайне резкий переход от всеобщего воодушевления 1989–1990 годов к разочарованию 1991–1992 годов для многих оказался накрепко связан с деятельностью Ведомства. Те, кого затронули закрытия заводов и увольнения, рассуждали так: «Ну вот, теперь нашу судьбу решает какая-то анонимная власть, а мы даже не можем сопротивляться. В общем, все как раньше, при социализме». Все воспринимали это именно так, поэтому имидж демократии и рыночной экономики в сознании людей оказался подпорчен.
Биргит Бройель, глава Ведомства с 1991 по 1994 год, однажды сказала: «Есть много регионов, добившихся большого экономического успеха, и я берусь утверждать, что наша работа сыграла немалую роль в их благосостоянии». Такой радужный взгляд и по сей день не то чтобы широко распространен — как минимум на востоке Германии.
Совершенно верно. Если мы посмотрим на долгосрочные результаты, хоть мы об этом и не очень много знаем, то получим довольно разношерстную картинку. Положительные примеры действительно существуют: есть регионы, которые сумели относительно неплохо восстановиться, есть университетские города, которые ожили и процветают. Однако существуют и так называемые «отсталые» регионы, которым приходится нелегко, и они до сих пор не могут справиться с этим двойным структурным разрывом: город — деревня, восток — запад.
С этим зачастую связан еще один вопрос: а что мы вообще называем успехом применительно к 1990-м годам? Если фабрику, на которой раньше работало 10 тысяч сотрудников, удалось сохранить, но теперь там трудится всего тысяча человек, это успех или нет?
Сотрудники Ведомства сказали бы: «Завод продолжает работу, поэтому да, это успех». Но для городских властей, для горожан и для трудового коллектива важнее то, что при этом исчезло девять тысяч рабочих мест, и они считают случившееся полным крахом. Такие противоречия существуют и сегодня.
Если я правильно помню цифры, в середине 1990-х Ведомство получило в управление 8600 «народных предприятий», и изначально их положение казалось совсем не таким плохим. Детлев Роведдер, первый глава Ведомства, на тот момент оценивал всю промышленность ГДР в 600 миллиардов немецких марок. Получается, он в корне ошибался?
Эта оценка действительно оказалась неверной, однако заблуждались все участники процесса объединения. Сами восточные немцы оценивали имущество страны в 1000 миллиардов. Но и на западе тоже сначала думали, что речь идет об очень больших суммах. Все думали, что восточногерманская промышленность — это своего рода приданое ГДР, которое еще до введения общей валюты будет способствовать интеграции и сделает союз двух Германий еще более крепким.
Все изменилось после 1 июля 1990 года, когда были объединены экономическая, валютная и социальная системы. Восточногерманские предприятия столкнулись с огромными трудностями в связи с переходом на новую валюту, и при этом у них еще с 1970-1980-х годов оставалось много нерешенных проблем: отсутствие инвестиций, загрязнение окружающей среды, многое другое. И даже если в рамках плановой экономики и СЭВ эти предприятия и представляли ценность, то теперь одним махом попали из огня в полымя свободного рынка. Сочетание этих двух обстоятельств оказалось фатальным.
Даже западному предприятию было бы крайне трудно удержаться на плаву в таких обстоятельствах: в 1990-е экономисты оценивали удорожание производства в 300%. Заводам на востоке страны пришлось буквально в одночасье выплачивать зарплату, закупать сырье и оборудование, вкладывать в производство в твердой валюте и при этом налаживать сбыт своей продукции за ту же твердую валюту где-нибудь в Восточной Европе.
Вдобавок восточногерманские предприятия имели слишком большой штат, поскольку были устроены не так, как на западе: нередко помимо производственных задач они выполняли еще и множество социальных и культурных функций. Ситуация была чрезвычайно сложной, и быстро стало ясно, что сохранить даже основные производства без радикальных преобразований невозможно.
Тогда такой вопрос: а способно ли было Ведомство по управлению госсобственностью вообще сделать эти предприятия конкурентоспособными и вывести их на свободный рынок?
Тут нужно иметь в виду два момента. С одной стороны, основополагающие решения об экономическом объединении, «шоковой терапии» и переходе на единую валюту принимало не Ведомство по управлению госсобственностью, а политики после многочисленных обсуждений и долгих согласований. С другой, в сфере ответственности Ведомства очень скоро оказалось множество предприятий, и оно само могло решать, как именно выполнять задачи, прописанные в законе о доверительном управлении имуществом от июня 1990 года. А задачи эти — как можно быстрее приватизировать компанию, сделать ее конкурентоспособной, модернизировать или же просто закрыть. Таким образом, внешние условия во многом диктовали ход событий, но в рамках заданного сценария Ведомство могло само определять темпы перемен. Это оставляло ему определенную свободу действий.
При этом многие тогда считали, что быстрого экономического и валютного объединения Западной и Восточной Германии допускать нельзя, потому что восточногерманская экономика не выдержит. Оскар Лафонтен, которого СДПГ в 1990 году выдвинула на пост канцлера, именно об этом и предупреждал, но с треском проиграл выборы Гельмуту Колю, который грезил «цветущими пейзажами» в бывшей ГДР. Восточногерманские избиратели доверились Колю, они хотели немедленного создания валютного и экономического союза. Получается, что люди в каком-то смысле сами вырыли себе могилу?
Да, и я думаю, именно в этом следует видеть особую трагичность тех событий. Критических голосов было достаточно, левые упорно боролись с новым немецким национальным государством, а экономисты предупреждали, что так можно перевернуть все вверх дном. Но события весны 1990 года, их динамика и весь политический курс были направлены совершенно в другую сторону. Кроме того, ситуация требовала скорейших мер со стороны федерального правительства в Бонне, потому что после падения стены десятки тысяч восточных немцев месяц за месяцем переселялись в ФРГ. Во всей этой истории была своя социальная драматургия.
Вот тогда возникла идея объявить: «Скоро мы введем западногерманскую марку по всей стране, сейчас не нужно никуда переезжать. Подождите чуть-чуть, а там уже будет общегерманская валюта и вообще второе немецкое экономическое чудо». Именно эта позиция культивировалась в Бонне весной 1990 года, и от этого отталкивались члены правительства, принимая решение.
Сейчас мы знаем, что все вышло совсем не так, как было задумано, но надо понимать, что решения принимаются в моменте. Нельзя сказать, что кто-то принимал желаемое за действительное, просто боннское правительство было не готово к этой ситуации. И в Восточной, и в Западной Германии люди были полны надежд или вообще не предполагали, что объединение потребует каких-либо затрат.
Но факт остается фактом: в итоге многие восточные немцы потеряли работу и лишились средств к существованию, поэтому по праву считают себя проигравшими в истории с воссоединением Германии. Можно ли было поступить как-то иначе?
Думаю, сегодня, три десятилетия спустя, можно точнее определить те проблемы, которые мы недооценивали тогда. Что несомненно осталось без внимания, так это трудности культурного свойства. Все исходили из того, что и там, и там живут немцы, сходство культур достаточно высокое, поэтому все сработает. Различия между востоком и западом, которые появились за 40 лет раздельного существования государств, никто не хотел или не мог принимать всерьез.
Возникшим потом конфликтам («начальники с запада, сотрудники с востока», «остальгия», дискуссия о Штази) тоже не уделялось необходимого внимания. По сути дела, во имя внутреннего единства все были готовы на серьезные денежные вложения, но забыли, что дело здесь не только в материальном аспекте, но и в уважении к биографии каждого человека. Это все играет важную роль и осталось нерешенным по сей день.
Неужели не избежать было того, что целые регионы, целая страна оказалась не готова к переменам? Можно ли было растянуть этот процесс адаптации, сделать его более плавным?
В некоторых случаях так и было сделано: прибегли к другим вариантам, чтобы процесс трансформации занял больше времени. Но да, присутствовала убежденность: результаты длительных, неспешных изменений не обязательно будут лучше, чем если сделать все быстро и безболезненно. Ведь чем активнее в процессы вмешиваются политики, чем больше разговоров о промышленной и структурной политике, тем отчетливее вырисовываются неконкурентоспособные в долгосрочной перспективе экономические проекты, целиком зависящие от субсидий. Именно этим соображением и руководствовалось Ведомство по управлению госсобственностью в установке на быструю приватизацию. Это нужно учитывать, если рассматривать события в исторической перспективе.
Конечно, Ведомство пыталось сделать из директоров восточногерманских предприятий менеджеров — то есть создать своего рода восточногерманский предпринимательский средний класс. Однако выстроить устойчивую структуру за столь короткое время было крайне сложно. И на деле не только менеджеры Ведомства, но и руководство предприятий, консультанты и профсоюзы поняли, что проблем очень много, все они очень сложные и времени на их решение почти нет. На практике это стало заметно сразу.
С момента воссоединения Германии прошло 30 лет, но до сих пор существует два мнения о произошедшем, причем одно скорее свойственно восточным, а другое — западным немцам. В Восточной Германии считают так: «Запад захватил нас, ограбил, разрушил и сровнял с землей». Символом этого в глазах людей является Ведомство по управлению госсобственностью. Западные немцы говорят: «Никакой альтернативы не было. Экономика ГДР была неконкурентоспособна». Что пошло не так? Почему мнения людей о воссоединении страны сегодня так серьезно расходятся?
Это крайне любопытный вопрос. Мне кажется, что в последние годы и десятилетия никто не хочет публично поднимать эти темы или не способен это сделать. О них не вспоминают политики и даже иногда умалчивают ученые — это, конечно, тоже стоит признать. Наверное, мы слишком рассчитывали на то, что эти трения между востоком и западом сами сойдут на нет с течением времени.
Ну, это же не совсем так. Мы ввели налог солидарности, мы вложили огромные средства, мы постоянно обсуждали ежегодные отчеты о восстановлении восточногерманской экономики, спорили и задавались вопросом о том, почему же Восток до сих пор так отстает.
Вы правы, эти темы обсуждались, но дискуссия в основном ограничивалась материальной стороной дела. Связанные с ними культурные аспекты не брались в расчет.
По-моему, каждой из «сторон» нужно приложить больше усилий для того, чтобы попытаться понять другую. Например, спросить себя: «Почему это до сих пор волнует восточных немцев? Почему им так трудно дались эти переломные годы?» Но в то же время населению Восточной Германии, в свою очередь, нужно отказаться от роли жертвы и сказать себе: «Конечно, мы не были к этому готовы, но в жизни на западе тоже многое изменилось». Нам нужно найти нарратив, выходящий за рамки стандартного представления о западных немцах-всезнайках и восточных немцах-нытиках. Простые образы делу не помогут, как не помогут и черно-белые оценки. Нужно разбираться в деталях. Впрочем, мне кажется, что сейчас в общественной дискуссии что-то меняется.
Но разве не очевидно, что, когда это становится темой политических дебатов, слышнее всего голоса тех, кто уже нашел виноватых и предлагает простые решения, то есть голоса левых и правых популистов?
К сожалению, это сейчас стало своего рода трендом и соответствует духу времени — не только в Германии, но и по всей Европе, в Великобритании и Северной Америке. Тем не менее мне кажется, что в этом заключается важная задача науки: все равно настаивать на том, что вещи часто совсем не так просты, как кажется на первый взгляд.
