На протяжении нескольких десятилетий годовая инфляция в Германии лишь изредка превышала 2%. Но после пандемии ковида и на фоне разрыва экономических отношений с Россией в результате вторжения в Украину этот показатель пошел резко вверх, достигнув в прошлом году 6,9% — больше было всего дважды в послевоенной истории ФРГ.
Инфляция в краткосрочной перспективе — это всегда рост цен, а значит, и напряженности среди граждан. Недовольство сегодняшним днем усиливается верой в «магию чисел», свойственной многим людям и поддерживаемой любовью СМИ к юбилеям: ровно сто лет назад, в 1923 году, на Веймарскую республику обрушилась гиперинфляция, представление о которой многие имеют по книгам Эриха Марии Ремарка.
В последние десятилетия в немецком обществе и в политических кругах закрепилось представление, что гиперинфляция и ее последствия стали одной из ключевых причин прихода к власти Гитлера в 1933 году. Из чего делается вывод, что власти страны должны вести консервативную монетарную политику, направленную на сдерживание цен, экономию и контроль над валютным курсом, даже если это ограничивает доходы населения и тормозит рост производства.
В свою очередь, некоторые эксперты и ученые критикуют такой подход, обращая внимание на то, что непосредственной причиной (не говоря о более глубоких истоках) победы национал-социалистов стала не гиперинфляция, а напротив, дефляционная политика канцлера Генриха Брюнинга (1930–1932). В борьбе с последствиями Великой депрессии тот стремился ограничить государственные расходы и тем самым снизить стоимость рабочей силы и, соответственно, немецких экспортных товаров, сделав их более привлекательными на мировом рынке. На практике его усилия, однако, не смогли остановить рост безработицы и привели лишь к дополнительному снижению уровня жизни. Исследователи, обращающие внимание на это, призывают власти Германии и в сегодняшней ситуации помнить, что борьба с инфляцией путем урезания госрасходов может только увеличить социальную напряженность.
Историк экономики Себастьян Тойпе в статье для Geschichte der Gegenwart напоминает, что, по крайней мере до 1970-х годов, немецкие политики хорошо помнили, что вслед за гиперинфляцией веймарская Германия столкнулась еще и с тяжелым периодом дефляции. И лишь впоследствии с физическим уходом людей, которые пережили это сами, представление об экономических травмах немецкого общества свелось к страху перед неконтролируемым ростом цен, который нужно сдерживать всеми силами.
«Немцы травмированы (...) — они травмированы инфляцией», — говорили по радио Deutschlandfunk еще десять лет назад, когда гиперинфляции 1923 года исполнилось почти девяносто лет. Тем временем настала пора отмечать столетие. А травма никуда не делась. На фоне инфляции последних месяцев термин «инфляционная травма» то и дело появляется на страницах крупнейших газет. Лишь изредка кто-то задается вопросом, действительно ли инфляция засела в генах немцев. В большинстве случаев наличие у немецкого общества инфляционной травмы принимается просто как факт. Даже в среде экономистов гиперинфляция 1923 года до сих пор рассматривается как важнейший коллективный опыт.
Но что все-таки означает термин «инфляционная травма»? Откуда он появился? И насколько убедителен тезис о том, что немцы страдают от этой травмы уже целый век?
Исконно немецкий вид страха?
Не существует какого-либо научного и общепринятого определения инфляционной травмы. Под этим термином обычно понимается коллективный страх перед инфляцией, который одновременно руководит действиями людей и парализует их. У такого страха должно быть некое историческое обоснование, и, по мнению ряда авторов, таким обоснованием стала массовая потеря банковских сбережений в начале 1920-х годов, которая была равносильна экспроприации со стороны государства. Немецкий средний класс был разгневан и разочарован. Другие авторы ссылаются на абстрактные «исконно немецкие страхи перед крахом своей валюты». Особенно характерным можно назвать определение «инфляционной травмы», несколько лет назад опубликованное в газете taz: «С одной стороны — запас товаров, то есть, по большому счету, еды, а с другой — деньги, утратившие покупательную способность. Денежный пузырь раздулся настолько, что к деньгам все относились как к грязи. Они превратились в мусор и потеряли власть над продуктами». Многочисленные старые фотографии, на которых деньги служат для изготовления игрушек, растопки печей или просто валяются на улице, дают образу визуальное воплощение. Без подобных снимков не обходится почти ни одна статья о гиперинфляции. Тема страха и экспроприации сбережений тесно связана с политической дестабилизацией Веймарской республики, вызванной, в том числе, и отсутствием поддержки действующей власти со стороны среднего класса.
У представителей среднего класса будущее вызывало страх. Пусть даже они не так уж часто лишались работы в период инфляции, зато пережили волну увольнений вскоре после. Многие госслужащие потеряли работу из-за мер жесткой экономии, принятых для стабилизации валюты в 1924 году. Еще более серьезно на обществе сказалась массовая безработица в период Великой депрессии, начавшейся пятью годами позже. Впрочем, согласно актуальным исследованиям, кризисы, закрепившиеся в коллективной памяти, не требуют четкой исторической привязки. И действительно: у многих в Германии есть лишь расплывчатое представление о гиперинфляции тех времен, абстрактно связанной с неким серьезным кризисом, девальвацией валюты, безработицей и приходом к власти Гитлера. Грубо говоря, плюс-минус десять лет в истории для этих людей значения не имеют.
В этом как раз и заключается отличие инфляционной травмы от любого личного травматического переживания. Поколение, ставшее свидетелем гиперинфляции в Германии, уже ушло. Но согласно исследованиям, серьезные исторические травмы, такие как Холокост, могут передаваться следующим. Так иногда говорят и о гиперинфляции 1923 года, ссылаясь на то, что пережили «бабушки и дедушки». Чьи истории, столь значимые для них лично в ряде случаев, в ФРГ вскоре стало уже невозможно отделить от культурной памяти всего немецкого общества. Так что сегодня, говоря об «инфляционной травме», имеют в виду не личный опыт, а общественный нарратив, который воспроизводится в СМИ, в науке и в политике, что усложняет любые попытки альтернативной интерпретации этого периода истории Германии.
От «стагфляции» к «инфляционной травме»
Невозможно досконально проследить историю термина «инфляционная травма». По-видимому, столь крепкая увязка инфляции с травмой — феномен недавнего времени; во всяком случае, термин нельзя было назвать широко распространенным среди современников. Помимо прочего, в общественных дискуссиях после [Первой мировой] войны понятие «травмы» имело совершенно иное значение. Тогда речь шла о тысячах травмированных солдат, причем с официальным диагнозом, который требовался для выплаты военной пенсии. В период самой инфляции в центре политических дебатов оказалась именно «военная травма». Левые круги стремились расширить этот термин, считая, что коллективной травмой войны затронуты и женщины. Правые же, напротив, интерпретировали военную травму как некий невроз слабосильных. Даже медицинские работники министерства труда нередко считали солдат с психическими расстройствами обыкновенными тунеядцами. Соответственно, буржуазия 1920-х годов просто не могла позволить себе признать собственную «травмированность». Понятие травмы было слишком политизированным.
В 1960-х годах этот термин лишь изредка мелькал в газетах ФРГ. Канцлер Курт Георг Кизингер, выступая в Бундестаге в 1967 году, говорил о «двойной» травме: «Все члены этого состава правительства испытали на собственном опыте две травмы, от которых [...] страдает наш народ: травму инфляции и травму дефляции». Министр иностранных дел того времени в правительстве Кизингера и его преемник Вилли Брандт, которому в разгар гиперинфляции 1923 года не было и десяти лет, также говорил в 1972 году о «специфически немецкой травме» инфляции. При этом Брандт одновременно предостерегал и от «злоупотребления этим словом, которое особенно взрывоопасно в нашей стране». Годом ранее инфляция в ФРГ поднялась до угрожающего уровня, превысив пять процентов. Для Брандта, однако, это имело мало общего с событиями 1923 года, которые, с его точки зрения, сформировали представление о том, как выглядит настоящая инфляция, «по крайней мере, для старшего поколения». Само же правительство Брандта столкнулось с таким явлением, как общемировой рост цен. Но также исходя из мысли, что экономическая история нанесла немецкому обществу «двойную травму», Брандт отказался от борьбы с инфляцией посредством «рецессии и безработицы». В том же году министр финансов и будущий канцлер Гельмут Шмидт произнес знаменитую фразу: «Лучше пятипроцентная инфляция, чем пятипроцентная безработица».
В 1980-е годы поменялась и оценка опыта инфляции в научных работах, и индивидуальный жизненный опыт (западных) немцев. В отличие от Брандта и Шмидта, канцлер Гельмут Коль родился, когда гиперинфляция уже давно закончилась. К тому же поколению принадлежали и все остальные члены его правительства, кроме одного человека. Коль никогда не упоминал в Бундестаге историческую травму инфляции и уж точно не мог сослаться на нее как на личный опыт. Напротив, он ясно дал понять, что опыт рецессии и безработицы 1970-х годов, о котором говорил Брандт, потерял ценность: «В любом случае, наследие, которое нам досталось, включало в себя и инфляцию, и безработицу. И мы всерьез занялись борьбой с инфляцией». Так называемая «стагфляция» 1970-х годов, то есть сочетание безработицы и инфляции, породила новое понимание феномена инфляции, которое изменило представление и об инфляционной травме. В итоге инфляционная травма в политическом дискурсе стала фигурировать уже без упоминания дефляционной. Анализ выступлений в Бундестаге показывает: если раньше отсылки к историческому опыту инфляции не имели четкой привязки к какой-либо финансовой политике, то начиная с 1970-х годов они стали сводиться к разговору о немецкой «культуре стабильности».
Лишь в 1980-е инфляция в Германии стала предметом пристального интереса историков. И в некоторых случаях особое внимание уделялось именно тезису о коллективной инфляционной травме. Казалось, ей можно объяснить как жесткие меры времен Великой депрессии, так и приход к власти Гитлера. Для национал-социалистов демонизация гиперинфляции стала одним из столпов собственной политической программы. Но едва ли именно гиперинфляцию стоит считать главной причиной событий 1933 года. Интересно также, что вера в «инфляционную травму» плохо сочеталась с устоявшимся представлением, что послевоенная инфляция принесла скорее экономические преимущества, чем проблемы, по крайней мере, до начала гиперинфляции летом 1922 года. На таком фоне гиперинфляция 1922–1923 годов рассматривалась изолированно — как разрушительный для экономики, врезающийся в память и потенциально травмирующий опыт. Хотя немецкие вкладчики, судьбы которых до сих пор неразрывно связаны с понятием «инфляционной травмы», к тому времени уже давно были обездолены.
Просто очередной кризис
Исследование термина «инфляционная травма» показывает, что тезис о ее столетнем существовании не выглядит убедительным. Ряд личных историй, которые множество людей пережило в 1923 году, нельзя приравнять к тому, что сегодня называют немецкой «инфляционной травмой». Из первичного опыта немцев, который никто никогда детально не описывал и последствия которого не вполне ясны, «инфляционная травма» превратилась в устойчивый концепт немецкой культуры памяти. Но в период инфляции 1970-х годов, по мере того, как времена Великой депрессии уходили все дальше в прошлое, в культуре изменилось и представление об инфляционной травме. Безотносительно «дефляционной травмы» — своей неудачливой пары по терминологическому тандему — инфляционная подходит на роль убедительного объяснения западногерманской «культуры стабильности». И чем чаще термин употреблялся в таком смысле, тем более убедительным оно казалось. Если допустить, что инфляционная травма существует столетие, то должна была сохраняться определенная преемственность смыслов, но смысл как раз менялся.
Еще один вопрос: уместно ли вообще понятие «инфляционной травмы» и в каком значении? Дебаты последних лет в Бундестаге показывают, что в пылу споров термин «травма» применяется к самым разным вещам, будь то «Штутгарт-21», электоральные успехи СвДП или особенности голосования «Левых». В то же время в письменных обоснованиях парламентских запросов термин «травма», заимствованный из медицины, почти всегда используется применительно только к психике солдат и беженцев, которые в силу пережитого нуждаются в помощи со стороны государства. Тот же самый контекст войны и бегства был присущ и политическому дискурсу 1920-х годов, из чего следует, что немецкая история пронизана множеством травмирующих событий. В таком историческом контексте гиперинфляцию в Германии можно считать просто одним из многих кризисов, причем далеко не худшим. Другими словами, людей, потерявших в период между 1914 и 1923 годами и ребенка, и сбережения, с полным основанием можно считать травмированными. Но было бы упрощением считать это лишь «инфляционной травмой». В свою очередь, тот факт, что стремление к политической и экономической стабильности в Германии тесно связано с понятием «инфляционной травмы», несомненно, имеет исторические причины. Однако они кроются не столько в событиях 1923 года, сколько в специфике развития культурной памяти на протяжении истории.
