Медиа

«Ученые считают закрытие границ бессмысленным»

Шведский подход к эпидемии, вызванной новым коронавирусом, существенно отличается от того, что взят на вооружение большинством стран Европы, в том числе Россией и Германией. Границы Швеции до сих пор не закрыты полностью, въезд в нее открыт для граждан Евросоюза. В Швеции по-прежнему открыты рестораны, магазины, продолжают работать детские сады, младшая и средняя школы. Лишь 27 марта были ужесточены правила проведения массовых собраний: теперь запрещены те, в которых участвуют более 50 человек (до этого было «более 500»). Правда, за нарушения предусмотрены серьезные штрафы, но премьер-министр страны Стефан Левен по-прежнему настаивает на том, что ответственность лежит прежде всего на самих гражданах, которые должны вести себя «как взрослые люди». В то же время он призвал людей старшей 70 лет оставаться дома, а остальных — не контактировать с ними.

Ответственный за эту политику — главный эпидемиолог Швеции Андерс Тегнелл, который занимает этот пост с 2013 года. В 2005 году, когда его принимали в Шведскую академию наук, его инаугурационная речь была посвящена влиянию пандемий на общество. Однако в Швеции его подходом довольны не все: на прошлой неделе около 2 тысяч ученых и врачей подписали письмо с требованием ввести полноценные карантинные меры. 

В интервью немецкому журналу Cicero Тегнелл защищает свой подход к борьбе с эпидемией. Оно было опубликовано 26 марта, за день до ужесточения правительственных мер. С тех пор статистика болезни в Швеции ухудшилась. Тегнелл говорит о 2500 зараженных и 60 умерших — по состоянию на 31 марта речь уже шла о 4028 зарегистрированных случаях заболевания и 146 жертвах. Для сравнения: в Норвегии — 4445 больных и 32 умерших, в Дании — 2577 и 77, в Финляндии — 1352 и 13.

Источник Cicero

Мориц Гатманн: Реакция Швеции на «коронакризис» отличается от реакции остальной Европы: у вас запрещены только мероприятия с участием более 500 человек, по-прежнему открыты детские сады и школы до девятого класса включительно, а также работают рестораны и даже горнолыжные курорты. Вас как «государственного эпидемиолога» считают автором этого плана. Почему же Швеция придерживается другой стратегии?

Андерс Тегнелл: Цель у всех стран одна: мы пытаемся замедлить распространение вируса. В то же время мы все едины во мнении, что устранить вирус полностью уже не получится. Этот вирус сейчас присутствует во всех европейских странах, значит, мы должны уменьшить его воздействие, максимально снизить скорость распространения. Но меры, которые мы выбираем для этого, зависят от законодательства той или иной страны, от культурных особенностей и от того, что говорят ученые. 

Но разве ученые в Швеции приходят не к тем же выводам, что в Германии?

Нет, у меня не складывается такого впечатления — во всяком случае, судя по тому, что я знаю из общения с коллегами из Германии. Мы, например, едины во мнении, что на данном этапе закрывать границы бессмысленно. И мы согласны с тем, что необходимо минимизировать контакты между людьми. Но все мы также согласны и с тем, что очень трудно предсказать эффект от закрытия школ. Этот шаг вызывает множество последствий: это затрагивает детей, да и все общество, особенно родителей. Здесь Швеция отличается от многих других стран: у нас почти всегда работают оба родителя, причем многие из них работают в системе здравоохранения. И они говорят нам: не закрывайте школы. Потому что последствия этой меры для здоровья общества будут гораздо хуже, чем распространение вируса в школе.

В Германии был найден компромисс: для детей медсестер, врачей, продавцов в супермаркетах и т. д. был предусмотрен особый уход...

В Швеции организовать это было бы очень трудно, потому что слишком многим детям все равно надо было бы идти в школу и в детский сад. Эффект был бы очень, очень небольшим. Экономисты подсчитали, что мы потеряем 25% работников, если закроем школы. В сфере здравоохранения эта цифра была бы еще выше.

Обычно нам, работникам здравоохранения, приходится убеждать людей, что нужно что-то сделать. Теперь мы должны бороться за то, чтобы определенные вещи не делались

Вы утверждаете, что ученые согласны с тем, что в данный момент закрывать границы бессмысленно. Почему же политики это делают?

Все в мире сейчас обстоит довольно странно. Обычно нам, работникам здравоохранения, приходится убеждать людей, что нужно что-то сделать, например, прививки. Теперь мы должны бороться за то, чтобы определенные вещи не делались. Если вы спросите ученых по всей Европе, имеет ли смысл закрывать границы в тот момент, когда в каждой стране уже есть значительное количество инфицированных коронавирусом, ответ будет «Нет». Первыми, кто распространял вирус в той или иной стране, были люди, вернувшиеся из-за рубежа, но теперь это уже не они. Кроме того, мы же в любом случае не смогли бы закрыть границы для собственных граждан.

Значит, политики это делают из-за сильного общественного давления?

Об этом лучше спросить у политиков. Я не знаю, зачем это делается. Швеция отличается от многих других стран в одном важном аспекте: на протяжении многих веков у нас был очень сильный и компетентный государственный аппарат. В нем сконцентрирована большая часть технических знаний. Наши министерства, напротив, — это лишь небольшие структуры, которые обеспечивают политикам поддержку при принятии решений. Но в Швеции политики не принимают решений по специальным вопросам, они лишь задают общее направление. А затем профессионалы разрабатывают конкретный план действий. Политики принимают решения, но они основаны на знаниях и опыте, которые им предоставляем мы.

И все же вам лично шведская общественность сильно противодействует…

Нет, по крайней мере, из анализа общественного мнения этого не следует. Видели бы вы, сколько писем поддержки мы получаем ежедневно.

Большая часть населения Швеции вас сейчас поддерживает?

Определенно. Был проведен ряд соцопросов насчет отношения к нашему ведомству и ко мне лично. Результат: мы пользуемся невероятной поддержкой населения.

В какой-то момент, возможно, мы достигнем коллективного иммунитета, как было с другими заболеваниями. Но это не является нашей целью

Но ваши критики говорят, что эта стратегия через несколько недель приведет к такой же ситуации, как в Италии или Испании. Что вы можете на это ответить?

Этого никто не знает. Мы решили предпринимать те меры, которые работают. Мы продолжаем верить в них и не видим ничего, что потребовало бы изменить наши решения. Хочу также напомнить, что Италия очень рано приняла так называемые жесткие меры: они прекратили полеты в Китай, они контролировали свои границы.

Почему же тогда эпидемия в Италии вышла из-под контроля в таком масштабе?

Об этом мы узнаем только после оценки всей ситуации. И даже тогда будет трудно, потому что условия во всех странах разные. Но есть одно большое отличие: до того, как ситуация в Италии обострилась, никто не думал, что что-то подобное может произойти. Считалось, что распространение вируса все-таки ограничится Китаем. Поэтому многие страны не уделили этому особого внимания. Они закрыли границы и думали, что это им поможет. Прошло некоторое время, прежде чем Италия поняла, что на самом деле происходит. В других странах этого уже не случится, потому что мы все находимся в состоянии высокой готовности. Сегодня мы можем делать многие вещи намного раньше, чем Италия.

Сейчас в Швеции около 2500 случаев заражения коронавирусом. Если замедлить рост заболеваемости не получится, вы измените свою стратегию?

Возможно. Наше правительство утверждает, что готово принимать любые решения при необходимости. Но пока что цифры не растут.

Некоторые критики говорят, что ваша настоящая цель в том, чтобы как можно скорее добиться коллективного иммунитета

Мы стараемся, насколько это возможно, замедлить распространение вируса. В какой-то момент, возможно, мы достигнем коллективного иммунитета, как было с другими заболеваниями. Но это не является нашей целью, и это не решит всех проблем.

Для большинства людей коронавирус менее опасен, чем грипп, который мы наблюдали в последние годы. Однако для пожилых людей коронавирус гораздо опаснее

Вы сами готовы сейчас ехать кататься на лыжах?

Да.

А какие средства личной защиты вы будете использовать?

Для меня главным средством защиты будет отказ от посещения людных ресторанов или баров и от пользования подъемниками с закрывающимися кабинами, где надо десять минут или даже больше находиться в небольшом замкнутом пространстве с другими людьми. В остальном же быть на свежем воздухе и заниматься спортом — всегда полезно для здоровья. Болезнь не распространяется во время катания на лыжах. Происходившее на альпийских курортах связано, скорее, с барами у склона, чем с тем, что люди катались на лыжах.

А бары в горнолыжных районах у вас закрыты?

Уже да. И мы сообщили операторам соответствующих курортов о том, что не следует использовать подъемники с закрытыми кабинами. Кроме того, в ближайшее время в действие введут правило, по которому обслуживание в ресторанах будет только у столиков. Это поможет предотвратить возникновение групп посетителей у стойки или у кассы. Сочетание этих мер минимизирует риск заражения на горнолыжных курортах — и этот риск там будет не выше, чем в Стокгольме.

Можно ли, в общем и целом, сказать, что коронавирус менее опасен, чем другие вирусы гриппа?

Для большинства людей коронавирус менее опасен, чем грипп, который мы наблюдали в последние годы, потому что болезнь обычно протекает очень мягко. Однако для пожилых людей коронавирус гораздо опаснее. И большое отличие как раз в том, что никто из нас не обладает иммунитетом к коронавирусу. Так что количество случаев заражения будет большим. В то же время я хотел бы отметить, что в Швеции в обычные годы от вирусов гриппа умирает около 1500 человек, а от коронавируса до сих пор — около 60 человек. Да, это пока только начало и необходимо достаточно внимательно отнестись к этой болезни, но мы должны объективно сопоставлять цифры.

То, что произойдет осенью, будет зависеть от того, сколько людей приобретут иммунитет на пике эпидемии. Если их окажется достаточно, возможно, ничего не случится

В недавнем интервью вы сказали, что эта вспышка эпидемии пойдет на спад в мае, но может вернуться осенью. Почему?
Мы полагаем, что этот коронавирус будет вести себя так же, как многие другие коронавирусы в Швеции. Все вирусы, поражающие дыхательные пути, ведут себя одинаково. Летом они распространяются намного медленнее. Вирус не любит солнечный свет и сухой летний воздух. Кроме того, летом мы в Швеции проводим гораздо больше времени на улице. То, что произойдет осенью, будет зависеть от того, сколько людей приобретут иммунитет на пике эпидемии. Если их окажется достаточно, возможно, осенью ничего не случится. Если же к концу лета останется еще много людей, восприимчивых к вирусу, то будет еще одна волна.

Значит, вы думаете, что у переболевших вырабатывается иммунитет?

Это было бы логично. Эксперты по коронавирусам в Швеции говорят нам, что такой иммунитет существует. Большой вопрос: надолго ли он сохраняется? Период наблюдения пока довольно короткий, но опыт Китая и Италии показывает, что случаев повторного заражения очень мало.

В Германии обсуждается, можно ли в качестве альтернативы нынешним мерам изолировать пожилых и больных людей, — а остальное население вернется к нормальной жизни. В этом заключается шведская модель?

Мы считаем, что изолировать пожилых людей очень важно — как бы жестко это ни звучало. Если нам это удастся, то большая часть проблемы будет решена. С другой стороны, полностью изолировать их невозможно. Поэтому необходимо замедлить распространение болезни среди остального населения. И поэтому я рекомендую оставаться дома всем, кто утром чувствует себя больным.

Ни одна страна не знает, сколько людей было заражено коронавирусом. Очень многие ходят по улицам, не зная о том, что они заражены

11 марта Швеция принципиально изменила свою стратегию тестирования: теперь тестируются только пожилые и тяжелобольные люди, а также медперсонал. Почему?

С тех пор мы тестируем не меньше, а даже больше, причем каждую неделю — сейчас уже около 1500 человек в день, что довольно много, с учетом населения Швеции. Мы считаем, что тестирование необходимо там, где его результаты действительно важны. Мы не хотим, чтобы вирус попал в наши больницы, поэтому проверяем всех, кто прибывает с респираторными симптомами. Мы также тестируем сотрудников, ухаживающих за пожилыми людьми, — если у них проявляются симптомы. Каждая страна проверяет какую-то подгруппу — ни одна страна не может проверить каждого, у кого есть симптомы гриппа.

Разве не так было в Южной Корее?

Нет. Мы общались с южнокорейскими специалистами. Они проводили очень много тестов в группах риска, но среди всего населения в целом тестов было довольно мало.

Допустим, я 28-летний швед и у меня появились симптомы. Мне надо сдать тест? 

Я бы сказал, что вы должны оставаться дома и выздоравливать. Если симптомы настолько сильные, что необходимо идти к врачу, значит, следует это сделать. Но тест уже ничего не изменит, к этому моменту это будет просто пустая трата ресурсов.

Но тогда я не буду учтен в статистике... 

Но так везде. Ни одна страна не знает, сколько людей было заражено коронавирусом. Есть огромное количество людей с очень легкими симптомами. Очень многие, в том числе и в Германии, ходят по улицам, не зная о том, что они заражены. Мы можем говорить только об общем тренде.

Влияет ли географическое положение Швеции на то, что вы выбрали другую стратегию по сравнению с Германией?

Определенную роль играет низкая плотность населения, а также тот факт, что наше общество более четко разделено по возрастным группам. Я имею в виду, что у нас пожилые люди живут в одних домах, а семьи с детьми — в других. Эти возрастные группы относительно мало пересекаются. Сейчас мы видим, что среди пожилых людей очень мало инфекций. Это потому, что те, кто привозил вирус в Швецию, приезжали из каких-то путешествий. И, очевидно, они встречаются только с людьми своего возраста. Поэтому в Швеции для того, чтобы вирус попал в другие возрастные группы, требуется гораздо больше времени.

Не кажется ли вам, что европейская политика слишком сильно руководствуется эмоциями, а не фактами?

Я не комментирую политику в таких терминах. Я думаю, что мы должны реагировать на эту ситуацию оптимальными методами, но эти методы в разных странах отличаются в зависимости от того, как работают наши системы, в зависимости от повседневной культуры и от структуры населения. Мы в Швеции делаем все возможное для защиты нашего населения и поддержания здравоохранения на прежнем уровне.

читайте также

Гнозы
en

Изображая жертву: о культуре виктимности

«Политическая корректность опасна тем, что она возрождает племенное мышление» – «То, что вы называете политической корректностью, я называю прогрессом». Этот обмен репликами — фрагмент из недавней дискуссии между Джорданом Петерсоном и канадской журналисткой Мишель Голдберг. Коротко и емко, он наилучшим образом отражает суть сегодняшних дебатов по поводу меньшинств и их права голоса в современном обществе. 

«Все чувствуют угрозу»

«Все чувствуют угрозу; одни — от большинства, другие — от меньшинства. Те и другие при очень разных шансах на самореализацию страдают от страха перед неполнотой своего коллективного бытия», пишет немецкий социолог Хайнц Буде1. Действительно, самореализация, а не успешное «встраивание» себя в заранее заданные рамки, стала главным императивом сегодняшнего западного общества — «общества сингулярностей», как назвал его другой немецкий социолог, Андреас Реквиц2. Сегодня не только каждый индивид, но и многие группы претендуют на статус «особенных», стремятся определить себя через ту или иную уникальную идентичность. При этом, пишет Реквиц, как для отдельных людей, так и для целых сообществ стремление к оригинальности и неповторимости является не просто субъективно желанным, но и социально ожидаемым3. Как это ни парадоксально, но быть «уникальным» — это и значит соответствовать требованиям сегодняшнего образованного городского среднего класса.

Уникальность, неповторимость, оригинальность существуют не сами по себе, но, напротив, социально производятся и воспроизводятся. Их создают и конструируют социальные агенты — отдельные индивиды, организации, институты. И именно в процессе этого конструирования нередко возникает конфликт между группами, претендующими на то, чтобы быть особенно особенными, и опасающимися, что их право на самоопределение будет ограничено извне. Точно так же, как в дебатах между Петерсоном и Голдберг: одни чувствуют, что не могут произносить те или иные вещи вслух, а другие — что их не слышат. И те, и другие ощущают себя жертвами.

Сегодня принято стремиться к тому, чтобы быть уникальным и особенным. Возможна ли в таком обществе солидарность?  © Chris Murphy/flickr, CC BY-NC-ND 2.0

Действительно, сингулярность — уникальность —  к которой сегодня принято стремиться, нередко понимается как сингулярность пережитой  в прошлом или переживаемой в данный момент дискриминации. Женщины, темнокожие, мигранты, мусульмане, люди с теми или иными недугами: все чаще в публичных дебатах (таких, например, как #metoo или #faceofdepression) «особенность» жизненного опыта отдельных социальных групп сводится к особенностям насилия, этот опыт сформировавшего. Дискуссия о правах угнетенных групп ведется, как минимум, с послевоенных попыток осмысления Холокоста и колониальной истории, и с середины 1960-х годов приобретает глобальное значение. Однако за последние несколько десятилетий фокус этой дискуссии сместился с борьбы за всеобщие права человека на борьбу за права отдельных сообществ4

«Взгляды автора не соответствуют сегодняшним представлениям о роли женщин»

Нет никакого сомнения в том, что насилие и дискриминация действительно существуют (с этим согласился бы даже Джордан Петерсон – по его мнению, в сегодняшнем обществе дискриминируют белых мужчин среднего класса). Более того, насилие и дискриминация, действительно, могут в большой степени определять ход жизни многих людей. Вопрос, который волнует сегодня многих исследователей заключается не в том, насколько обоснованны притязания тех или иных людей, групп, сообществ на статус жертв. Нет, вопрос в другом: какого рода социальные отношения возникают вокруг статуса жертвы?

Отвечая на этот вопрос, социологи Брэдли Мэннинг и Джейсон Кэмпбелл говорят о формировании в западном обществе – в особенности, в США – так называемой «культуры виктимности». Эта культура, пишут Мэннинг и Кэмпбелл, породила целый ряд новых понятий и практик, призванных защитить хрупкое — особенное, уникальное — «я» от насилия мнимого или настоящего. В американских кампусах борятся с «микроагрессиями»: непреднамеренными, но оскорбительными с точки зрения жертвы, высказываниями. Микроагрессией может стать, например, комплимент женщине по поводу ее обуви или прически; ей может стать рэп в исполнении белого музыканта или китайское блюдо в столовой американского университета. Точно так же рассуждения Иммануила Канта об устройстве общества могут расстроить современных студентов — уже в 2008 году одно из изданий «Критики чистого разума» вышло с примечанием от издательства: «Взгляды автора не соответствуют сегодняшним представлениям о роли женщин и этнических меньшинств». Наконец, целый ряд институций — администрации колледжей, дирекции музеев, продюсерские фирмы — изгоняют провинившихся или подозреваемых в насилии личностей из публичного пространства. 

Культура виктимности породила и новую форму моральной иерархии, где жертва имеет первостепенное право на высказывание. Если не в судебном, то, как минимум в репутационном смысле, осуществилась смена фундаментальных презумпций: презумпция невиновности сменилась на презумпцию виновности — виноват, пока не доказано обратное. При этом решение о степени вины нередко принимает сторона, считающая себя жертвой, — в единоличном порядке.

Солидарность для 99% 

Характерной чертой культуры виктимности становится, по мнению некоторых критиков, так называемый «карцерный активизм», когда одни группы используют инструменты государственной власти для подавления представителей других. Так, некоторые феминистки критикуют активисток движения #metoo именно за их готовность «спустить собак» и «запереть в тюрьмах» тех, кого проще всего категоризировать как насильников — мужчин из социально уязвимых групп.

Культуру виктимности и общество сингулярностей критикуют как справа, так и слева, причем критики с обеих сторон задаются одним и тем же вопросом: не грозит ли нам новая форма тоталитаризма? Отличие в ответах на этот вопрос. Если консервативные мыслители считают что выход — в большей индивидуализации, в императиве личных достижений над социальными структурами, то левые критики культуры виктимности настаивают на том, что борьба с насилием, неравенством и дискриминацией должна вестись не отдельными группами, а совместными усилиями. Поиск солидарности — а не сингулярности — является единственным выходом из тупика, в котором отдельные сообщества борются за перераспределение привилегий в свою пользу, а не за общее благо. Именно на этих позициях стоит как ряд активистских движений (например, Unteilbar в Германии или феминистские забастовки huelga feminista в Испании), так и многие социологи, политологи, экологи, гендерные исследователи. 

«Феминисткам необходимо объединяться с другими анти-капиталистическими и анти-системными движениями, чтобы стать феминизмом для 99% человечества. Только объединившись с анти-расистами, экологами, защитниками трудовых прав и прав мигрантов, мы сможем победить неравенства и сделать нашу версию феминизма надеждой для всех остальных», — пишут в своем «Манифесте» социологи Чинция Арруцца, Тити Бхаттачарья и Нэнси Фрейзер5

«Белая привилегия — это марксистская ложь», а «исламофобия — миф, придуманный фашистами и используемый трусливыми политиками», настаивает Джордан Петерсон. Наоборот, девиз левых критиков идентитарной политики и культуры виктимности мог бы звучать так: «Сингулярности всех стран — объединяйтесь!». 


1.Bude, Heinz (2014) Gesellschaft der Angst. Hamburger Editionen. S. 142-143. 
2.Reckwitz, Andreas (2018) Gesellschaft der Singularitäten. Suhrkamp. 
3.Reckwitz, Andreas (2018) Gesellschaft der Singularitäten. Suhrkamp. S. 9. 
4.Ignatieff, Michael (2001) Human Rights as Politics and Idolatry. Princeton University Press. 
5.Arruzza, Cinzia; Bhatttacharaya Tithi; Fraser, Nancy (2019) Feminism for the 99%: Manifesto. Verso. NY. 
читайте также
Gnose

Советский Союз и падение Берлинской стены

«Насколько мне известно, это вступает в силу немедленно... сейчас». Эти слова привели к штурму Берлинской стены. Ни Кремль, ни советское посольство в Восточном Берлине не были в курсе. Историческое решение об открытии стены поздним вечером 9 ноября было принято без согласования с советскими «друзьями». Ян Клаас Берендс о реакции Москвы на драматические перипетии 1989 года.

показать еще
Motherland, © Таццяна Ткачова (All rights reserved)