Медиа

Бистро #7: Права ЛГБТ в Европе

Поправки к российской Конституции предлагают определить брак исключительно как «союз мужчины и женщины». Так однополые пары лишаются надежды на полное равноправие даже в будущем. На европейском фоне это выглядит почти что узаконенной гомофобией. Но какими правами обладают представители ЛГБТ в самой Европе и какие механизмы существуют для их реализации? Везде ли легализован однополый брак? Какую роль эта тема играет в политической жизни континента? Об этом — социолог, профессор Свободного университета Брюсселя Давид Патернотт. Семь вопросов и семь ответов — просто листайте.
 

Источник dekoder
  1. 1) Россия собирается внести в Конституцию запрет на гомосексуальный брак, а на Западе тем временем, похоже, представители ЛГБТ добились равноправия. Правда ли, что для однополых пар Европа — земля обетованная?

    Прежде всего, нужно различать повседневную жизнь и правовую ситуацию. В целом, если сравнивать с другими частями света, жизнь однополых пар в Европе может казаться более устроенной. Но перепады внутри Европы могут быть огромными. Особенно заметны различия между Западной и Восточной Европой — и эта разница все последние годы росла. Но и на востоке Европы есть страны с  очень прогрессивными законами. Словения, Хорватия, Чехия, Эстония и Венгрия дают однополым парам все возможности гражданского партнерства. До того как к власти пришел Орбан, Венгрия нередко служила образцом для всей Восточной Европы. 

    И наоборот, на Западе есть страны, где права ЛГБТ признаны слабо. Наиболее очевидные примеры — Италия и Греция: эти страны сильно отстают, хотя и не имеют никакого отношения к бывшему Восточному блоку. 

    Легализация однополых браков в целом распространена довольно широко, и происходила она обычно в два этапа. На первом разрешалось так называемое «гражданское партнерство», что впервые было сделано в Дании в 1989 году. Есть разные формы такого партнерства, оно предполагает разные права, иногда в том числе на усыновление детей. А в 2001 году в Нидерландах был узаконен однополый брак. На сегодня брак — это наилучший способ уравнять в правах однополые пары. Однако в ряде стран, например, в Италии, существует только гражданское партнерство, в то время как другие решили сохранить обе формы — такова ситуация в Бельгии. 

    И все же правовая ситуация — это не то же самое, что повседневная жизнь. Например, Германия с точки зрения законодательства не будет в лидерах (убедиться в этом можно, посмотрев последнюю версию «Радужной карты Европы», которую выпускает международная организация ILGA). В этом отношении вперед выйдут Исландия или Люксембург. Но всем известно, что качество жизни ЛГБТ в Германии, особенно в Берлине, наверное, выше всего в Европе. 

    В то же время все больше организаций сообщают о росте гомофобии в последние годы. Трудно сказать, что именно мы наблюдаем: возможно, это реальный рост числа инцидентов. Но, может быть, с изменением отношения к ЛГБТ проявления гомофобии, раньше казавшиеся нормой, начинают восприниматься как неприемлемые и чаще становятся поводом для заявлений. В любом случае, до совершенства явно далеко. 

  2. 2) Сейчас очень многие — как эксперты, так и рядовые граждане — считают брак устаревшим, консервативным институтом, за который нет смысла держаться. Зачем однополым парам вообще вступать в брак?

    Действительно, существует представление о том, что однополый брак консервативен, потому что основан на моногамной модели. Я не думаю, что брак сам по себе консервативен, хотя и воспроизводит только одну из возможных моделей семьи. 

    В США, да и в некоторых европейских странах, семейное положение очень важно для получения доступа к социальным правам или к системам социального обеспечения. «Коронакризис», охвативший многие страны, наглядно демонстрирует, что люди, не состоящие в законном браке или гражданском партнерстве, попадают в очень трудное положение: карантин разлучает неформальных партнеров, вне зависимости от их сексуальной ориентации. Отношения, не получившие легализации, не признаются. 

    Кроме того, в Европе брак — для многих единственный способ воссоединения семьи. Если у вас есть легальный статус, вам легче перевезти партнера к себе. В некоторых случаях супружеский статус необходим для признания родительских прав. Есть страны, где если лесбийская пара не зарегистрирована, то за небиологической матерью не признаются никакие родительские права. Она вынуждена проходить долгий и сложный процесс усыновления или удочерения своего собственного ребенка, как если бы она была ему посторонним человеком. 

  3. 3) Какие страны Европейского союза разрешили однополые браки и усыновление детей, а какие нет?

    Впервые однополый брак был разрешен в Нидерландах в 2001 году. Вскоре примеру последовали Бельгия и Испания, а затем и многие другие страны. Сейчас список стран, которые проголосовали за однополый брак, включает Францию, Великобританию, Германию, скандинавские страны, Ирландию (через референдум), Португалию, Австрию, Люксембург и, совсем недавно, Мальту. Что касается усыновления и удочерения, тут ситуация разнится. Взять, к примеру, Австрию: там усыновление и удочерение были разрешены раньше, чем брак. В Бельгии наоборот: брак разрешен в 2003, усыновление и удочерение — в 2006 году. Многие страны пошли по этому же пути, и там заключение брака стало обязательным условием усыновления/удочерения. Во Франции оба права гарантированы с 2012 года, в Германии с недавних пор тоже. В каждой стране свои особенности, но в целом, обычно, если однополой паре разрешено вступать в брак — то разрешено и усыновлять или удочерять детей. И наоборот. 

  4. 4) Существует ли регулирование прав ЛГБТ на уровне Европейского Союза? И какие органы надзора и регулирования следят за исполнением этих правовых норм?

    Прежде всего, страны, желающие войти в состав Совета Европы, обязаны декриминализировать однополые отношения, внеся соответствующие изменения в свое законодательство. Так было, например, в Румынии в начале 1990-х годов. Наверное, это одна из причин, почему Турция, пока она остается в составе Совета Европы, не криминализирует однополые отношения — что сильно отличает ее от других исламских стран. 

    Кроме того, в 1997 году уже Евросоюз принял так называемое Амстердамское соглашение, в котором провозглашается принцип недискриминации по многим критериям, включая сексуальную ориентацию. Это налагает на все страны Евросоюза строгие обязательства принять законы против дискриминации на рабочем месте, а также создать государственное ведомство по равноправию, ответственное за выполнение этого закона. 

    Это касалось всех стран, присоединившихся к ЕС (балканских, например). Для Польши это стало проблемой на многие годы, потому что ведомство по равноправию слишком сильно зависит от государства и не в состоянии должным образом расследовать случаи дискриминации — в том числе внутри собственной организации. 

    Членство в ЕС не накладывает на страну обязательство вводить у себя однополый брак. Но оно создает давление для легализации статуса однополых пар и равноправных условий для них. В Италии гражданское партнерство было узаконено под воздействием Европейского суда. Но Италию не обязывали разрешать однополые браки, а люди, состоящие там в однополых гражданских партнерствах, довольно сильно ограничены в правах — например, у них почти нет прав в сфере усыновления и опеки. 

  5. 5) Какую роль тема прав ЛГБТ играет во внутриевропейской политике?

    Изначально на стороне ЛГБТ выступали партии левого крыла: «зеленые» (там, где они были), социалисты и социал-демократы, поскольку у них были сильнее связи с ЛГБТ, феминистками и другими социальными движениями. В либеральных же партиях часто случались серьезные внутренние конфликты по этим вопросам. Очень интересно получается, когда права однополых пар включают в свою повестку правые партии. Правые — что бы это ни значило в каждой отдельной стране — в определенный момент начали поддерживать и продвигать права геев. Обычно христианские демократы скорее против, но вот, например, Христианские демократы и фламандцы в Бельгии выступили за однополый брак в 2003 году, аргументируя уже знакомым нам образом: брак — это консервативный институт. Дэвид Кэмерон подхватил эту идею несколькими годами позже, а в Германии Меркель некоторое время была против — но в конечном счете препятствовать не стала. 

    Но вот крайне правые партии — совершенно точно противники однополого брака. И все же лет пять-десять назад некоторые из них заигрывали с идеей свобод для ЛГБТ. Часто для них это было способом задеть мусульман. То есть они не боролись за реальные изменения законодательства в сторону больших свобод для ЛГБТ — скорее, это был инструмент дискурса. Мне неизвестна ни одна страна, где бы крайне правые голосовали за однополый брак. По-моему, такого еще не было. 

    Гораздо интереснее та игра, которую ведет Путин и другие, сделав права ЛГБТ синонимом Европы и Евросоюза. В результате права однополых пар стали инструментом в руках различных сил внутри и за пределами Европы. Некоторые политики ЕС усиливают эту риторику, изобретенную Путиным. Возражая ему, они до бесконечности повторяют, как важны эти права, насколько существенное место они занимают в самом сердце европейского проекта. Ответная риторика правых сводится к тому, что они в принципе за Европу, но против такой Европы. Такая Европа часто описывается при помощи законов об иммигрантах и о правах ЛГБТ. 

  6. 6) Как вы думаете, что больше всего помогло продвижению прав однополых пар в Европе? Какие кампании были наиболее успешными? 

    Лучшие результаты принесла низовая, массовая работа. Дело в том, что любые законы, спускаемые сверху, любое давление сверху за права отдельных групп опасны тем, что могут вызвать сильное противодействие. В Польше удалось сильно продвинуться к признанию ЛГБТ, когда местные активисты сумели сделать проблемы этих людей понятными всем. Они провели кампанию, построенную на идее, согласно которой представители ЛГБТ ничем не отличаются от остальных людей. Это были билборды по всей стране, на них были изображены пары ЛГБТ — обычные люди, как ты и я. Эта кампания очень помогла общественному осознанию и принятию однополых пар.

    Не хочу сказать, что законодательное давление не работает вовсе. Но если в руках только закон, а поддержки снизу нет, то ситуацию легко использовать против ЛГБТ. Достаточно запустить популистскую идею, что все это инициатива, навязанная брюссельскими элитами, которые в своей башне из слоновой кости давно оторвались от людей. 

  7. 7) Как на правовое и общественное положение ЛГБТ влияет религия, распространенная в тех или иных европейских странах? Есть ли существенная разница между католическими и протестантскими странами, или странами с большим или меньшим количеством атеистов?

    Это очень сложный вопрос, потому что сначала надо определиться с тем, что такое религия. Что мы имеем в виду под этим понятием: людей, которые ходят в церковь, — или доступ религиозных групп к власти?

    Первыми ввели у себя гражданское партнерство протестантские страны: государства Скандинавии и Нидерланды. Однако возможно, что дело тут не в протестантской религии, а в том, что эти страны в большей степени секуляризированы и церкви там мало участвуют в процессе принятия политических решений. Но если посмотреть на однополые браки — первыми их узаконили страны католические: Австрия, Бельгия, Испания, Франция, Германия (в которой примерно поровну католических и протестантских земель), Ирландия, Люксембург, Мальта, Португалия...

    Так что трудно провести прямую связь. Что действительно важно, так это использование властью религиозной повестки для того, чтобы противостоять продвижению прав ЛГБТ. Религия сама по себе не становится ключевым фактором — пока у нее не появляется доступа к власти. Ни Путин, ни Сальвини, например, не отличаются пламенной религиозностью. Но для своих целей они успешно пользуются религией, понимая, что она может послужить орудием строительства национальной идентичности — и средством укрепления их собственной власти.

     


Текст: Давид Патернотт

11.06.2020

читайте также

Гнозы
en

Изображая жертву: о культуре виктимности

«Политическая корректность опасна тем, что она возрождает племенное мышление» – «То, что вы называете политической корректностью, я называю прогрессом». Этот обмен репликами — фрагмент из недавней дискуссии между Джорданом Петерсоном и канадской журналисткой Мишель Голдберг. Коротко и емко, он наилучшим образом отражает суть сегодняшних дебатов по поводу меньшинств и их права голоса в современном обществе. 

«Все чувствуют угрозу»

«Все чувствуют угрозу; одни — от большинства, другие — от меньшинства. Те и другие при очень разных шансах на самореализацию страдают от страха перед неполнотой своего коллективного бытия», пишет немецкий социолог Хайнц Буде1. Действительно, самореализация, а не успешное «встраивание» себя в заранее заданные рамки, стала главным императивом сегодняшнего западного общества — «общества сингулярностей», как назвал его другой немецкий социолог, Андреас Реквиц2. Сегодня не только каждый индивид, но и многие группы претендуют на статус «особенных», стремятся определить себя через ту или иную уникальную идентичность. При этом, пишет Реквиц, как для отдельных людей, так и для целых сообществ стремление к оригинальности и неповторимости является не просто субъективно желанным, но и социально ожидаемым3. Как это ни парадоксально, но быть «уникальным» — это и значит соответствовать требованиям сегодняшнего образованного городского среднего класса.

Уникальность, неповторимость, оригинальность существуют не сами по себе, но, напротив, социально производятся и воспроизводятся. Их создают и конструируют социальные агенты — отдельные индивиды, организации, институты. И именно в процессе этого конструирования нередко возникает конфликт между группами, претендующими на то, чтобы быть особенно особенными, и опасающимися, что их право на самоопределение будет ограничено извне. Точно так же, как в дебатах между Петерсоном и Голдберг: одни чувствуют, что не могут произносить те или иные вещи вслух, а другие — что их не слышат. И те, и другие ощущают себя жертвами.

Сегодня принято стремиться к тому, чтобы быть уникальным и особенным. Возможна ли в таком обществе солидарность?  © Chris Murphy/flickr, CC BY-NC-ND 2.0

Действительно, сингулярность — уникальность —  к которой сегодня принято стремиться, нередко понимается как сингулярность пережитой  в прошлом или переживаемой в данный момент дискриминации. Женщины, темнокожие, мигранты, мусульмане, люди с теми или иными недугами: все чаще в публичных дебатах (таких, например, как #metoo или #faceofdepression) «особенность» жизненного опыта отдельных социальных групп сводится к особенностям насилия, этот опыт сформировавшего. Дискуссия о правах угнетенных групп ведется, как минимум, с послевоенных попыток осмысления Холокоста и колониальной истории, и с середины 1960-х годов приобретает глобальное значение. Однако за последние несколько десятилетий фокус этой дискуссии сместился с борьбы за всеобщие права человека на борьбу за права отдельных сообществ4

«Взгляды автора не соответствуют сегодняшним представлениям о роли женщин»

Нет никакого сомнения в том, что насилие и дискриминация действительно существуют (с этим согласился бы даже Джордан Петерсон – по его мнению, в сегодняшнем обществе дискриминируют белых мужчин среднего класса). Более того, насилие и дискриминация, действительно, могут в большой степени определять ход жизни многих людей. Вопрос, который волнует сегодня многих исследователей заключается не в том, насколько обоснованны притязания тех или иных людей, групп, сообществ на статус жертв. Нет, вопрос в другом: какого рода социальные отношения возникают вокруг статуса жертвы?

Отвечая на этот вопрос, социологи Брэдли Мэннинг и Джейсон Кэмпбелл говорят о формировании в западном обществе – в особенности, в США – так называемой «культуры виктимности». Эта культура, пишут Мэннинг и Кэмпбелл, породила целый ряд новых понятий и практик, призванных защитить хрупкое — особенное, уникальное — «я» от насилия мнимого или настоящего. В американских кампусах борятся с «микроагрессиями»: непреднамеренными, но оскорбительными с точки зрения жертвы, высказываниями. Микроагрессией может стать, например, комплимент женщине по поводу ее обуви или прически; ей может стать рэп в исполнении белого музыканта или китайское блюдо в столовой американского университета. Точно так же рассуждения Иммануила Канта об устройстве общества могут расстроить современных студентов — уже в 2008 году одно из изданий «Критики чистого разума» вышло с примечанием от издательства: «Взгляды автора не соответствуют сегодняшним представлениям о роли женщин и этнических меньшинств». Наконец, целый ряд институций — администрации колледжей, дирекции музеев, продюсерские фирмы — изгоняют провинившихся или подозреваемых в насилии личностей из публичного пространства. 

Культура виктимности породила и новую форму моральной иерархии, где жертва имеет первостепенное право на высказывание. Если не в судебном, то, как минимум в репутационном смысле, осуществилась смена фундаментальных презумпций: презумпция невиновности сменилась на презумпцию виновности — виноват, пока не доказано обратное. При этом решение о степени вины нередко принимает сторона, считающая себя жертвой, — в единоличном порядке.

Солидарность для 99% 

Характерной чертой культуры виктимности становится, по мнению некоторых критиков, так называемый «карцерный активизм», когда одни группы используют инструменты государственной власти для подавления представителей других. Так, некоторые феминистки критикуют активисток движения #metoo именно за их готовность «спустить собак» и «запереть в тюрьмах» тех, кого проще всего категоризировать как насильников — мужчин из социально уязвимых групп.

Культуру виктимности и общество сингулярностей критикуют как справа, так и слева, причем критики с обеих сторон задаются одним и тем же вопросом: не грозит ли нам новая форма тоталитаризма? Отличие в ответах на этот вопрос. Если консервативные мыслители считают что выход — в большей индивидуализации, в императиве личных достижений над социальными структурами, то левые критики культуры виктимности настаивают на том, что борьба с насилием, неравенством и дискриминацией должна вестись не отдельными группами, а совместными усилиями. Поиск солидарности — а не сингулярности — является единственным выходом из тупика, в котором отдельные сообщества борются за перераспределение привилегий в свою пользу, а не за общее благо. Именно на этих позициях стоит как ряд активистских движений (например, Unteilbar в Германии или феминистские забастовки huelga feminista в Испании), так и многие социологи, политологи, экологи, гендерные исследователи. 

«Феминисткам необходимо объединяться с другими анти-капиталистическими и анти-системными движениями, чтобы стать феминизмом для 99% человечества. Только объединившись с анти-расистами, экологами, защитниками трудовых прав и прав мигрантов, мы сможем победить неравенства и сделать нашу версию феминизма надеждой для всех остальных», — пишут в своем «Манифесте» социологи Чинция Арруцца, Тити Бхаттачарья и Нэнси Фрейзер5

«Белая привилегия — это марксистская ложь», а «исламофобия — миф, придуманный фашистами и используемый трусливыми политиками», настаивает Джордан Петерсон. Наоборот, девиз левых критиков идентитарной политики и культуры виктимности мог бы звучать так: «Сингулярности всех стран — объединяйтесь!». 


1.Bude, Heinz (2014) Gesellschaft der Angst. Hamburger Editionen. S. 142-143. 
2.Reckwitz, Andreas (2018) Gesellschaft der Singularitäten. Suhrkamp. 
3.Reckwitz, Andreas (2018) Gesellschaft der Singularitäten. Suhrkamp. S. 9. 
4.Ignatieff, Michael (2001) Human Rights as Politics and Idolatry. Princeton University Press. 
5.Arruzza, Cinzia; Bhatttacharaya Tithi; Fraser, Nancy (2019) Feminism for the 99%: Manifesto. Verso. NY. 
читайте также
Gnose

Советский Союз и падение Берлинской стены

«Насколько мне известно, это вступает в силу немедленно... сейчас». Эти слова привели к штурму Берлинской стены. Ни Кремль, ни советское посольство в Восточном Берлине не были в курсе. Историческое решение об открытии стены поздним вечером 9 ноября было принято без согласования с советскими «друзьями». Ян Клаас Берендс о реакции Москвы на драматические перипетии 1989 года.

показать еще
Motherland, © Таццяна Ткачова (All rights reserved)