В последнее время небывалую популярность приобрели разговоры об «обороноспособной демократии». К ней призывают политики, ее провозглашают темой года общественно-правовые телеканалы, единение вокруг нее демонстрируют сотни тысяч людей, выходящих на улицы против правого поворота. Обороноспособность демократии кажется именно тем, что обещает надежду и спасение в период кризиса, охватившего западные демократии, как минимум, с 2016 года, когда «Брекзит» и избрание Дональда Трампа президентом США вызвали сильнейшее потрясение либерального самосознания, от которого Европа не оправилась до сих пор. Даже наоборот: именно с тех пор наблюдается неуклонный рост правого популизма, а арсенал средств в борьбе с ним по-прежнему невелик. Сегодня об этом можно говорить уже по отношению ко всей Европе, и кажется, что призывы к дееспособной демократии, способной к самозащите, становятся только громче по мере обострения ситуации. Если раньше о ней говорили только в дежурных торжественных речах, то сегодня непрекращающиеся призывы к демократам всех стран подняться на защиту против своих оппонентов рискуют всем надоесть и превратиться в констатацию собственной беспомощности. 

Всеобщий кризис 

Пожалуй, никто не станет отрицать, что демократический порядок оказался более хрупким и нестабильным, чем считалось долгое время¹. Соотношение сил изменилось: если раньше при принятии таких чрезвычайных мер, как запрет политических партий или радикальных движений, гражданское общество высказывало опасения по поводу возможного злоупотребления государственной властью или конституционным порядком в виде ограничения общественных свобод и преследования за политические взгляды, то сегодня все чаще говорят о том, что государство должно наконец воспользоваться имеющимися в его распоряжении юридическими средствами. В Германии общественность не только требует запрета партии АдГ, отделения которой в некоторых федеральных землях признаны Ведомством по защите конституции «явно правоэкстремистскими», но и рассуждает об ограничении основных прав для некоторых лидеров данной партии. Кроме того, имея перед глазами пример Польши и Венгрии, с их постепенной перестройкой институтов власти в направлении «нелиберальной демократии», в Германии призывают зафиксировать в Основном законе избрание судей большинством в две трети голосов, чтобы превентивно защитить судейский корпус от внедрения АдГ. 

Конечно, можно посчитать преувеличенным тот драматизм, с которым порой оценивается общественно-политическая ситуация в Германии, особенно если сравнивать ее с изменениями в партийных системах в соседних странах, таких как Австрия, Нидерланды или Франция, и ролью, которую там играют правые популисты. Но даже с учетом того, что демократия — единственная форма правления, в которой оппозиционная активность институционализирована и критика в адрес правительства заведомо предполагает наличие некоего перманентного кризиса, всеобщая обеспокоенность по поводу жизнеспособности демократического строя все же достигла качественно нового уровня. Сегодня полностью исчерпана прежняя уверенность в прогрессе и в том, что парламентская демократия — вершина развития государственного управления, достигнутая Западом. На кону уже не углубление и расширение, не «демократизация демократии»², а ее выживание.  

Призывы оборонять демократию всегда свидетельствуют о ее дефектах и провалах

Однако ошибочно списывать ее шаткое положение исключительно на происки внутренних врагов и внешние силы. Демократия — это всегда результат (а иногда и жертва) связанных с ней ожиданий и надежд, упущенных возможностей, неразрешенных конфликтов и социальных потрясений. Именно поэтому стабильность, устойчивость и обороноспособность демократии всегда зависят от ее адаптации к новым вызовам, ее способности к развитию и конкурентоспособности. И прежде всего, от того, насколько успешно решаются вопросы социальной сплоченности и интегрированности граждан. 

Поскольку демократия подвержена постоянным изменениям и, по словам одного из отцов демократической Германии Дольфа Штернбергера, представляет собой «живую конституцию»³, такие ее аспекты, как устойчивость, функциональность и эффективность теснейшим образом связаны между собой. Иначе говоря: если в какой-то момент на передний план выходят противники системы — значит, к его наступлению не были решены какие-то другие проблемы. Значит, есть группы населения, не чувствующие, что они представлены во власти. Значит, вера в будущее снижается, а социальное неравенство, страх бедности и недовольство растут. Из чего можно сделать вывод, что призывы оборонять демократию всегда свидетельствуют о ее дефектах и провалах⁴. А между тем едва ли найдется столь же размытый и одновременно популярный термин, как «обороноспособная демократия». Неопределенность эта связана с историей его возникновения в 1930-е годы, в период между Первой и Второй мировыми войнами, когда либеральная демократия переживала настоящий кризис⁵. 

Веймарский провал 

С давних времен одной из главных тем политической рефлексии остается угроза демократии изнутри: потенциальная опасность, что она погрязнет в анархии, демагогии или автократии. В свое время Октябрьская революция и приход большевиков к власти, а также «марш на Рим» и возникновение фашизма вызвали среди наблюдателей и политических теоретиков оживленную дискуссию о возможных способах захвата власти и, соответственно, о превентивных мерах по его недопущению. Юрист Карл Шмитт, например, считал слабым местом либерализма то, что он не в состоянии защититься от своих врагов. По его мнению, впрочем, основная угроза для демократического порядка исходила не от некоего «антидемократического большинства», а была обусловлена самой возможностью законного прихода к государственной власти, таящей в себе и способы дискредитировать легитимность демократического волеизъявления. Шмитт справедливо подчеркивал главную особенность парламентской демократии: «Предоставление всем равных шансов на получение большинства, а значит и политической власти». Он дальновидно распознал, что «само обладание государственной властью помимо чисто нормативно-юридической власти имеет дополнительную ценность», а именно «надправовую премию в дополнение к законной полноте законной власти и к получению большинства»⁶.

Угрозу Веймарской республике Шмитт видел не столько в том, что решением большинства можно было отменить ее конституцию и таким образом демонтировать демократический порядок. Гораздо опаснее ему казалось, что враги конституции имели возможность использовать конкурирующие законодательные нормы для установления нового режима. В связи с этим равные шансы «разумеется, можно предоставлять лишь тем, кто наверняка будет готов предоставить такое же равноправие вам»⁷. Ведь если «принцип равных шансов, а вместе с ним и легальное основание парламентского правового государства» перестанет действовать, все будет зависеть лишь от того, «кто окажется у власти в тот момент, когда вся система законности будет отброшена, и выстроит свою власть на новой основе»⁸. Здесь Шмитт имеет в виду прежде всего 76 статью Веймарской конституции, разрешавшую (без каких-либо ограничений) вносить конституционные поправки [парламентским] большинством в две трети голосов. Его мишень — либеральный релятивизм господствовавшей тогда теории государства: «В рамках действующей и “старой” теории ни одна цель не может считаться антиконституционной. Любая из них — революционная, реакционная, нацеленная на переворот, враждебная государству, Германии и Богу — допустима и не может быть лишена шанса на достижение легальным путем»⁹. 

Так Шмитт от противного описал проблему демократии, которая не может защитить собственное существование. Он, однако, игнорировал возможности, которые предоставляло законодательство о защите республики, существовавшее даже в тогдашней конституции, для борьбы с ее врагами. В итоге, чтобы прибегнуть к ним, не нашлось, прежде всего, политической воли — в том числе и у антилиберально настроенного Шмитта, считавшего своим главным противником австрийского специалиста по теории государства Ганса Кельзена.  

Кельзен был настоящим либеральным социал-демократом, чья нормативистская и объяснительная аскеза ограничивала демократию принципом большинства. Демократия, по Кельзену, — это «форма государственного устройства, менее прочих обороняющаяся от своих противников»¹⁰. На вопрос «не следует ли демократии заниматься самозащитой, в том числе и от народа, который ее отвергает», Кельзен, в соответствии со своими теоретическими изысканиями, отвечал отрицательно: «Демократия, которая пытается утвердиться против воли большинства, тем более насильственными методами, перестает быть демократией». Кельзен старался «избежать рокового противоречия и не обращаться к диктатуре во имя спасения демократии»¹¹. Здесь можно задаться вопросом, случалось ли такое когда-либо в истории. Ведь даже национал-социалистам не удалось получить абсолютное большинство на нормальных выборах. Но декларируемый Кельзеном отказ от каких-либо защитных мер со стороны государства напоминает о дилемме: эффективны ли запреты в борьбе с антидемократическими настроениями и порывами? По его мнению, к моменту их распространения делать что-либо уже слишком поздно. 

Чтобы спасти демократию в межвоенной Германии, не нашлось, прежде всего, политической воли

В классической работе «О сущности и ценности демократии» (1920/1929) Кельзен дает понять, что ценностно безусловно привержен демократии, но в расширенной форме¹². По его мнению, демократия не только по сути своей способствует достижению социального мира благодаря культуре компромисса, но и должна заботиться о политическом воспитании и просвещении граждан для усиления демократической культуры в обществе. 

Воинствующая демократия 

Теоретическое обоснование отказа от государственных мер по защите демократии в свое время вызвало критику в адрес Кельзена. После того, как национал-социалисты успешно взяли власть, начались особенно оживленные дискуссии по поводу упущенных возможностей и уроков, которые должны извлечь другие демократические государства, по-прежнему сталкивающиеся с угрозой как изнутри, так и извне. Карл Лёвенштейн, специалист по теории права и ученик Макса Вебера, находясь в эмиграции в США, разработал концепцию «воинствующей демократии». Во многом исходя из опыта Веймарской республики, Лёвенштейн сформулировал основу этой теории еще в 1931 году в Галле на съезде ученых, специализирующихся на теории государства и права: «Государство, которому угрожают две радикальные партии, занимающие разные полюса политического спектра, обязано решительно защищаться»¹³.

После нападения России на Украину все вопросы, поднятые в 1930-е годы, снова актуальны

В 1937 году он детальнее разработал свою концепцию. Описав уже имеющиеся механизмы защиты государственного строя (запрет политических партий и антигосударственных организаций, наказание за государственную измену, запрет на владение оружием, штраф за разжигание ненависти и вражды и многое другое), Лёвенштейн задокументировал прощание с иллюзиями. Изучать иррациональную идейную сторону фашизма он считал едва ли целесообразным: любые просветительские попытки заведомо запоздали, с огнем нужно бороться только огнем¹⁴. Требуя от демократии воинствующего самоутверждения, он был настолько серьезен, насколько это было продиктовано обстоятельствами того времени. В своих размышлениях Лёвенштейн ориентировался на республиканский институт диктатуры. Будучи яростным противником политики умиротворения агрессора, он не представлял себе обороноспособную демократию без внешнеполитического компонента. Перед угрозой исчезновения, исходящей от репрессивных режимов, демократический строй как достижение современной цивилизации приобрел для либералов еще большее значение. Характерным аспектом этого было новое обращение к гуманизму и правам человека. Незадолго до начала Второй мировой войны Томас Манн выступал за «воинственный гуманизм», который смог бы защитить западную демократию¹⁵. При этом речь шла как о внутриполитической борьбе с противниками демократии, так и о критике умиротворения агрессора, малоэффективного против экспансионистских намерений нацистской диктатуры. Приверженность ценностям и борьба с тоталитаризмом стали общим основанием демократического либерализма. 

В последующие десятилетия сторонники этой позиции неоднократно подвергались критике за «ментальность крестоносцев». Сразу приходят на ум и ассоциации с эксцессами маккартизма, когда политические оппоненты просто объявлялись вне закона, и с миссионерской установкой «строительства демократии» (democracy building). После нападения России на Украину все апории тех времен снова актуальны. Оценивая воинственную решимость Лёвенштейна, можно, пожалуй, другими глазами взглянуть на отсутствие у него теоретической строгости — в виде готовности приостановить действие некоторых гражданских прав во имя защиты других «фундаментальных». Лёвенштейн и сам не возражал против важнейшего аргумента Кельзена о том, что укрепление демократической культуры служит наиболее эффективным средством против авторитаризма. Собранные им эмпирические данные подтверждали, что западные демократии и парламентские монархии в целом были склонны сохранять стабильность, тогда как молодые республики, такие как Испания, Австрия, Польша и Германия, не имевшие демократического опыта, переживали упадок. 

Трудности перевода 

В политической науке и теории права идея о мирной в принципе, но «обороноспособной» демократии рассматривается как практичная модель государственного устройства, успешно реализованная в Основном законе ФРГ¹⁶. Ключевые характеристики такой модели: «бдительность», «ценностная ориентированность», «готовность защищаться»; ее средства — защита конституции, запрет партий, борьба с врагами конституции и запрет на поправки к ряду статей Основного закона. Как бы ни были важны эти конкретные примеры конституционной и юридической практики, не хотелось бы ограничивать теоретико-политическую дискуссию вопросами правоприменения. В противном случае дебаты о самоопределении демократии, ее нормативных и политических аспектах, рискуют отойти на второй план.  

С идейно-исторической точки зрения, «воинственная демократия» подготовила почву для трезвого понимания демократических принципов. Однако в первую очередь эта концепция Лёвенштейна отлично демонстрирует сложность дилемм, с которыми сталкиваются либеральные демократы, лишаясь поддержки демократического большинства и возможности прибегнуть к предусмотренным средствам защиты демократического порядка. Концепция «Militant Democracy» ведь родилась в результате экзистенциального кризиса демократии. Проблемы начинаются уже на стадии адекватного перевода этого английского термина, поскольку не стоит забывать, что такие смягченные в переводе определения, как «обороноспособная» (wehrhafte) или «боеспособная» (streitbare), появляются позднее. В 1930-е годы гораздо понятнее для всех была именно концепция воинственности; она имела четкое обоснование как во внутренней, так и во внешней политике. Внутри страны речь шла о противодействии военизированным боевым отрядам экстремистских партий; на международной арене активного сопротивления требовали ревизионистская внешняя политика и военная экспансия национал-социализма. 

Сегодня специалисты по социологии, истории и политологии сравнивают наше время с периодом между двумя мировыми войнами¹⁷. Некоторые формальные сходства, действительно, очевидны: падение популярности парламентаризма в обществе, рост массовых движений правоэкстремистского толка и подъем национализма в целом, противоречие между демократическим принципом всеобщего участия в политической деятельности и реальностью капитализма. Не последнюю роль играет и накапливающаяся неопределенность в международной системе, институты которой представляются все более беспомощными перед вызовами, связанными с миграцией, экономикой, экологией и требованиями безопасности. 

Самое же главное отличие от тех времен состоит в том, что тогда либеральная демократия была новым достижением. Демократия считалась концепцией будущего, с ней связывали множество ожиданий и надежд, но сколько-нибудь значительного опыта ее строительства на тот момент не было. Фактически либеральная демократия со свободным и равным избирательным правом, представительной парламентской формой правления, разделением властей и конституционными гарантиями основных прав стала ведущей моделью в Европе только с 1918 года. Вопрос, как сохранить демократию и защитить ее от врагов, обрел актуальность в тот момент, когда массовая демократия породила новые тоталитарные идеологии, готовые, прикрываясь мнимой волей большинства или всего народа сразу, уничтожить парламентскую систему. 

Для современников слова Йозефа Геббельса о том, что либеральная демократия сама «предоставила своим смертельным врагам средства, которыми она была уничтожена», были самоочевидны¹⁸. Однако если вдуматься в это высказывание Геббельса, решающую роль сыграл не народ, а антидемократические элиты, использующие возможности политической системы в своих целях. И до сих пор все разговоры о кризисе демократии фокусировались на критике элит и функционеров от политики и бизнеса, которые оторвались от нормативных требований демократии и не соответствовали своей ответственной роли в демократическом строе¹⁹.  

Самое же главное отличие от 1930-х состоит в том, что тогда либеральная демократия была новым достижением

Это подчеркивает ограниченность любой нормативной теории демократии, которая всякий раз вынуждена иметь дело с чем-то эфемерным: социально-психологической динамикой, надеждами и страхами, утопиями и страхами граждан. Все это вместе может малопредсказуемым образом влиять на демократический процесс. И не кто иной, как Ганс Кельзен со всем своим формализмом и юридическим позитивизмом, напоминает специалистам по государственному праву и политической теории о том, что любая конституция вынуждена испытывать на себе непредвиденное воздействие социальной и политической реальности.  

Попытка дать четкое определение концепции «обороноспособной демократии» похожа на многие другие парадоксы демократической теории, такие как право на сопротивление и «гражданское неповиновение». Если право на сопротивление допускается как чрезвычайная форма борьбы со злоупотреблением властью, то роль «гражданского неповиновения» состоит в том, чтобы быть законным нормативным доводом против правового порядка, грозящего отойти от конституционных ценностей. В обоих случаях юридически закрепить это практически невозможно, поскольку демократическая цель, на которой основывается подобное поведение, едва ли может быть буквально прописана в конституции. Можно, конечно, предусмотреть некие правила для исключительных случаев, но тогда при чрезвычайном положении, которое должно оправдать эти меры, будет потеряна твердая почва процедурных действий. В итоге нормативная легитимность окажется в противоречии с законодательной и исполнительной легальностью. 

Вопрос о том, когда постепенное превращение правового государства в неправовое доходит до масштабов, которые делают сопротивление граждан легитимным, имеет широкий простор для интерпретаций, особенно при демократическом строе. Специальные законодательные меры по защите либерального конституционного порядка, как правило, оказываются необходимыми именно в тот момент, когда они де-факто неисполнимы, так как не пользуются поддержкой большинства.  

Возможности профилактики

Тем не менее право нельзя сводить к его функциональности, оно должно учитывать и культурное влияние конституционных норм²⁰. В этом отношении на страже демократического порядка стоит Конституционный суд. Полномочия по контролю над соблюдением норм не в последнюю очередь были проработаны Гансом Кельзеном, который стал одним из разработчиков австрийской конституции и сам работал конституционным судьей до выхода в отставку в 1930 году. С точки зрения демократической теории, Кельзен, похоже, давно реабилитирован. Хотя «обороноспособная демократия», первые приверженцы которой резко дистанцировались от него, стала частью западной самоидентификации, акценты в ее идейном содержании изменились. Она, несомненно, по-прежнему подразумевает некий набор мер по защите конституции и государства. Однако актуальные дискуссии вокруг кризиса демократии показывают, что теперь мало четко обрисовать врага конституции и сконцентрироваться на этом образе. Схематичное описание экстремизма, где слева и справа видится симметричная угроза, сводит все дело к борьбе с врагами, в рамках которой необходимы полицейские мероприятия, не помогающие, однако, стабилизировать демократию в долгосрочной перспективе. Ко всему прочему, маловероятно, что противники конституции будут открыто бороться против демократии путем государственного переворота или чего-то в этом роде, а левые к тому же еще никогда не упраздняли функционирующие европейские демократии. Конечно, обороноспособная демократия не может отрицать свои корни - чрезвычайной меры, созданной по образцу диктатуры. Но полезно увидеть в ней и характеристику либеральных демократий вообще, чтобы подчеркнуть их стабильность и устойчивость. 

Нецелесообразно концентрироваться исключительно на борьбе с противниками демократии

Еще Кельзен и Лёвенштейн, по-разному расставляя акценты, продемонстрировали, что успешность защитных мер демократии (не важно, «воинствующих» или законодательных) зависит от устойчивости политической культуры. Сегодня, когда речь заходит об упадке и гибели западной демократии, политическая теория могла бы многое почерпнуть из аргументации тех времен. При этом искусственно драматизировать текущую ситуацию не стоит, ведь она сильно отличается от Веймарской Германии. Демократическая культура, возросшая за последние 75 лет, благодаря своей укорененности дает куда больше предпосылок для разрешения кризисов, чем было таковых во времена первой немецкой демократии. Та, будучи республикой без республиканцев, демократией без демократов, действительно столкнулась с нехваткой настоящих патриотов собственной конституции, готовых защищать верховенство закона, — в том числе внутри своих институтов. Так что крупные демонстрации начала 2024 года были не просто удобным способом морального самоутверждения. В качестве своеобразной практики гражданской активности они стали демонстрацией сплоченности общества и устойчивости демократии как раз в то время, когда политическая культура и государственные институты нуждались в укреплении. В конце концов, когда граждане неравнодушны и идет активная общественная дискуссия, даже обсуждать перспективу запрета политической партии легче — с учетом того, что побочным эффектом может оказаться то, что столь широкая мобилизация в итоге сделает такую меру излишней. 

Но этого недостаточно. Ведь растущие сомнения в способности политической системы решать возникающие проблемы и падение популярности демократии свидетельствуют о недостатке коммуникации, или об отчужденности между гражданами и демократическим государством. Поэтому нецелесообразно концентрироваться исключительно на борьбе с противниками демократии. Гораздо важнее будет признать существование проблемных зон и воспринимать политические потрясения как последствия политических ошибок (которые, однако, исправимы). Стабилизация демократии требует более активной самокритики от самих демократов. Необходимо перестать спекулировать на теме врагов, а заняться поиском истинных причин таких грозных симптомов, как социальная поляризация, правый популизм и национализм, ксенофобия, антисемитизм и антилиберализм. 

«Вымирающим видом»²¹ демократию делает то, что симптомы ее кризиса отнюдь не всегда можно объяснить рациональными институциональными причинами со всей их очевидностью. Или же объективными социально-экономическими проблемами. Абстрактные страхи и ресентимент возникают, когда демократия уже не в состоянии предложить какую-либо надежду на улучшения, которая все еще связана с идеей общего блага и «общества равных» как фундаментальной цели²². Забота об общественных пространствах в городах и пригородах, доступ к образованию, предоставление возможностей для развития, создание функционирующей инфраструктуры, забота об окружающей среде — все это остается частью непрекращающихся процессов демократизации. В этом отношении превращение общего блага в политическую тему служит куда более эффективной превентивной стратегией, обеспечивающей демократии устойчивость, чем фиксация на борьбе с ее врагами. 

1. Подробнее о данной проблеме см.: Kraushaar W. Keine falsche Toleranz! Warum sich die Demokratie stärker als bisher zur Wehr setzen muss. Hamburg, 2022. ↑

2. См. Offe C. Demokratisierung der Demokratie. Diagnosen und Reformvorschläge, Frankfurt/M.–New York, 2003. ↑

3. См. Sternberger D. Lebende Verfassung. Studien über Koalition und Opposition (1956). Новое издание с предисловием Штефена Аугсберга вышло в Гамбурге в 2022 году. ↑

4. Подробнее о дебатах вокруг данного кризиса см. краткий обзор Selk V. Demokratiedämmerung. Eine Kritik der Demokratietheorie. Berlin 2023. ↑

5. Описание контекста см. у Hacke J. Existenzkrise der Demokratie. Zur politischen Theorie des Liberalismus in der Zwischenkriegszeit, Berlin 2018. ↑ 

6. Schmitt C. Legalität und Legitimität (1932), Berlin 1996. S. 32f. ↑ 

7. Ibid., S. 34. ↑ 

8. Ibid. S. 37. ↑ 

9. Ibid. S. 47. ↑

10. Kelsen H., Verteidigung der Demokratie (1932) // Jestaedt M., Lepsius O. (Hrsg.) Verteidigung der Demokratie. Abhandlungen zur Demokratietheorie. Tübingen 2006, S. 229–237. Это место: S. 237. ↑

11. Ibid. ↑

12. См. Kelsen H. Vom Wesen und Wert der Demokratie (1929), Stuttgart 2018. ↑

13. Loewenstein K. Diskussionsbeitrag // Verhandlungen der Tagung der Deutschen Staatsrechtslehrer in Halle am 28. und 29. Oktober 1931, Berlin–Leipzig 1932, S. 192f. ↑

14. Loewenstein K. Militant Democracy and Fundamental Rights (I + II) // American Political Science Review 3/1937 и 4/1937. P. 417–432, P. 638–658. ↑

15. См. Mann T. Achtung, Europa! (1935) // Kurzke H., Stachorski S. (Hrsg.) Essays, Bd. 4: Achtung, Europa!, 1933–1938. Frankfurt/M. 1995, S. 147–160, здесь S. 159. ↑

16. См.: Thiel M. (Hrsg.), Wehrhafte Demokratie. Beiträge über die Regelungen zum Schutze der freiheitlichen demokratischen Grundordnung, Tübingen 2003; Mandt H., Demokratie und Toleranz – Zum Verfassungsgrundsatz der streitbaren Demokratie (1977) // Politik in der Demokratie. Aufsätze zu ihrer Theorie und Ideengeschichte, Baden-Baden 1998, S. 29–56; Backes U., Schutz des Staates. Von der Autokratie zur streitbaren Demokratie, Opladen 1998; Müller J-W., Militant Democracy // Rosenfeld M., Sajó A. (Ed.), The Oxford Handbook of Comparative Constitutional Law, Oxford 2012, P. 1253–1269. ↑

17. Параллели с демократическим кризисом межвоенного периода проводятся практически во всех последних исследованиях. См. Mounk Y. Der Zerfall der Demokratie. Wie der Populismus den Rechtsstaat bedroht. München 2018; Snyder T. The Road to Unfreedom. Russia, Europe, America, London 2018; Levitsky S., Ziblatl D., Wie Demokratien sterben. Und was wir dagegen tun können. München 2018; Zielonka J., Counter-Revolution. Liberal Europe in Retreat. Oxford 2018; Runciman D. How Democracy Ends. London 2018. ↑

18. Goebbels J. Der Angriff. Aufsätze aus der Kampfzeit, München 1935, S. 61. ↑

19. Критике политических элит в США уделено много внимания в анализе Levitsky/Ziblatt, Mounk und Zielonka (Прим. 17). ↑

20. См. Möllers C. Die Möglichkeit der Normen. Über eine Praxis jenseits von Moralität und Kausalität. Berlin 2015. ↑

21. См. Rahden T.v., Demokratie. Eine gefährdete Lebensform. Frankfurt/M.–New York 2019. ↑

22. См. Rosanvallon P. Die Gesellschaft der Gleichen. Hamburg 2013. ↑