Площадь Шютценплатц находится в самом центре Геттингена у вокзала, недалеко от известного развлекательного центра «Локхалле». С 1942 по 1945 годы на этом месте был огромный трудовой лагерь. Геттингенский историк Гюнтер Зидбюргер говорит: 

«Примерно в 20 бараках размещалось около 1000 людей, исключительно граждан Советского Союза — остарбайтеров. Территория была поделена на мужской и женский лагеря, обнесена колючей проволокой в два или три ряда, а караульные с собаками совершали ее регулярные обходы».

Сегодня на Шютценплатц находится парковка, а об интернированных людях здесь ничего не напоминает. Однако в памяти Лилии Дерябиной эта картинка все еще жива:

«В конце марта 1945 года из ближайших к бане бараков несколько сот человек загнали в помещение переоборудованной бани и пустили отравляющий газ. Мы это поняли на другой день. К бане подогнали огромные грузовики и из большого окна по конвейеру стали загружать трупы. Те, кто увидел эту картину, разбежались по баракам и рассказали, что происходит. Люди в испуге стали прятаться кто куда».

Как говорит Гюнтер Зидбюргер, «историки всегда должны быть готовы к тому, что благодаря свидетельствам современников или другим источникам им могут открыться новые, ранее не известные преступления».

Автобиографическая книга «Белая Лилия» написана Лилией Васильевной Дерябиной — 88 страниц на русском языке, издана в 2019 году в Перми. Там, в предгорьях Урала, я и встретилась с автором, а ее книгу взяла с собой в Геттинген, где до этого никто не знал об истории Лилии Васильевны. 

Она пишет об изощренном садизме, о том, как узников отправляли на верную смерть для разминирования бомб, об изгороди под высоким напряжением и о массовом убийстве в бане. Что это — фантомные воспоминания жертвы национал-социалистического режима или свидетельство о ранее не известных преступлениях? Гюнтер Зидбюргер не исключает последнего:

«Такое возможно в случае, если все доказательства уничтожены и никто о произошедшем никогда не рассказывал, поэтому у нас не было никаких сведений об этом».

Отравляющий газ

Лилия Васильевна — пожилая, но сохранившая бодрость духа женщина — сейчас живет в небольшой двухкомнатной квартире на окраине Перми. В сентябре 1943 года, когда ей было семь лет, вместе с матерью Антониной и братом Эдиком ее вывезли в Геттинген в вагоне для скота.

«На заводе (имеется в виду завод при трудовом лагере — прим.ред.) работали не только пленные, но и немцы: инженеры, мастера и другие специалисты. Администрация завода, так же как и администрация лагеря, очень боялись подхватить какую-нибудь заразу от “русской свиньи”, поэтому всех пленных — и детей, и взрослых — заставляли каждый день умываться и мыть ноги, а раз в неделю мыться в бане. При этом во время мытья немцы в помещение бани впускали какой-то газ, который должен был убивать вредных микробов и насекомых. Но многим от этого газа становилось плохо, а некоторые даже умирали».

Жизнь и смерть в трудовом лагере — Лилия Дерябина описывает их по своим детским воспоминаниям. Судьба ее семьи, о которой рассказано в книге, складывается драматично: мать помогает другим узникам совершить побег и попадает на допрос в гестапо. Чтобы заставить ее заговорить, гестаповцы пытают маленькую Лилию — бьют металлическим крюком и жгут раскаленным железом. Жизнь матери с дочкой спасает лишь мужественное вмешательство монахинь и жителей Геттингена. Об одной из них, «фрау Анне», Лилия Васильевна вспоминает с особенной благодарностью. Анна забирает израненную девочку к себе домой и вызывает знакомого врача, который втайне от всех зашивает ребенку раны. Потом девочку приходится вернуть обратно в лагерь. В день, когда ей исполняется восемь лет, ее направляют работать в ремонтное депо Рейхсбана (Имперской железной дороги).

«Работа была очень тяжелой и опасной для здоровья: лопатками дети должны были счищать со стен топки паровоза накопившуюся от сгоревшего угля сажу. Никаких защитных средств не выдавали. Я после пыток в гестапо была больной и слабой девочкой, и уже через две недели я стала кашлять и отхаркивать сажей».

Документы против воспоминаний

Эрнст Беме возглавлял городской архив Геттингена до конца 2019 года. Привычным движением он крутит ручку, и полка откатывается в сторону, открывая доступ к свидетельствам из истории города. В период с 1939 по 1945 годы в небольшом Геттингене находилось более 11 тысяч принудительных работников, причем более 5 тысяч из них были так называемыми «остарбайтерами»:

«Возьмем, например, эту папку».

Беме внимательно изучил геттингенские эпизоды в автобиографии Дерябиной. В архивных фондах никакой информации о работнице Антонине Дерябиной с детьми Лилией и Эдиком нет, однако рассказ Беме считает в целом правдоподобным, ведь с военных времен сохранились далеко не все документы. Многие детали соответствуют известным фактам из истории лагеря, а большинство описанных мест легко узнаваемы. При этом некоторые эпизоды автобиографии Дерябиной озадачили историка, в том числе массовое убийство заключенных газом в здании бани. Это событие не отражено в документах и ни разу не упоминалось в других свидетельствах очевидцев.

«Следуя методичному историографическому подходу, можно утверждать, что вероятность того, что описанное событие действительно имело место, невелика. Мы не можем исключать этого, но доступные источники обязывают нас сделать вывод, что эта история в воспоминаниях госпожи Дерябиной перепуталась с событиями, о которых она узнала из других источников».

Это не единственный пассаж, который Беме считает результатом смешения ее собственных и чужих воспоминаний. Так, смертоносных электрических изгородей, о которых пишет Дерябина, в геттингенских лагерях никогда не было.

«Она подробно изучала эту тему. Она пережила душевную травму. Описанные события случились давно. Ей довелось стать свидетельницей невероятного множества событий и невероятных ужасов. Некоторых вещей, описанных в автобиографии, в Геттингене не было, но в книге значительно больше других фактов, по которым мы можем сказать, что она действительно побывала здесь в детстве».

Однако документы описывают далеко не все. Беме считает, что от принудительной работы в Геттингене умерли тысячи людей — сколько именно, сказать не может даже он.

Никто за них не заступился

В немецких городах и селах обратились к мрачной теме принудительного труда лишь в 2000 году, когда в Германии после многолетнего молчания и под серьезным давлением со стороны США был принят закон о возмещении ущерба. Тогда власти города и округа Геттинген также инициировали исследовательские проекты, призванные оценить масштаб преступлений национал-социалистического режима и разыскать еще живущих жертв принудительной эксплуатации, имеющих право на компенсацию. Для этого пришлось прошерстить бесчисленное множество документов из архивов жилищного управления, управления по вопросам правопорядка, полиции и частных предприятий, вспоминает Беме:

«Геттинген в этом смысле оказался не лучше и не хуже других городов. Самое возмутительное в коллективном забвении темы принудительного труда — это то, что в отличие от евреев, которых сразу депортировали куда-то далеко, работники все время жили в городах и деревнях, кто-то — на крестьянских дворах, кто-то — в лагерях, а из лагерей их водили через город до места работы и обратно. Все их видели, все знали, что они там живут, но как только война закончилась, все их тут же забыли, потому что за них, к сожалению, никто не заступился, как, например, за евреев».

Доказательств нет, но это вполне возможно

В отличие от Израиля и США, Советский Союз никогда не добивался от Германии установления истинной картины событий: патриотическое табу не позволяло говорить о том, что в немецкий плен попали миллионы советских военнослужащих и гражданских лиц. Завершение холодной войны в этом смысле мало что изменило. Наибольшее политическое давление на Германию оказала «Конференция по вопросам еврейских материальных претензий», расположенная в Нью-Йорке. Изначально она представляла интересы в первую очередь пострадавших еврейского происхождения, но именно благодаря ее усилиям удалось добиться выплаты и этих компенсаций.

Споры о компенсациях также дали новый импульс историографии, для которой тема принудительного труда стала новым, практически не известным ранее объектом изучения. Сегодня в Германии уже созданы информационные центры и мемориальные комплексы, а университеты и авторитетные научные учреждения опубликовали многочисленные статьи на эту тему. Теперь часто приходится слышать, что вопрос принудительного труда в Германии «изучен полностью».

Гюнтер Зидбюргер — признанный эксперт по принудительному труду в Геттингене. По заказу фонда «Мемориальные комплексы Нижней Саксонии» он проводил интервью с выжившими по всей Европе. Администрация Геттингена также возложила на него ответственность за поиски людей, имеющих право на компенсацию.

В его коллекции есть черно-белые фотографии цехов того самого депо: на них рядом с машинами внушительных размеров видны крошечные фигурки работников. Я спрашиваю Зидбюргера, допускает ли он, что в ремонтном депо к принудительному труду тогда привлекались и дети, как это описывает Лилия Дерябина, что им приходилось залезать в полные сажи котлы паровозов и чистить их изнутри.

«Доказательств нет, однако это вполне возможно, ведь чтобы попасть в котел, надо пролезть в узкое отверстие. Раньше эту работу часто поручали подмастерьям, поэтому вполне вероятно, что все описанное случилось на самом деле. Вообще вся деятельность ремонтного депо задокументирована очень плохо, так как оно было закрыто в 1976 году. Историкам приходится обращаться к сторонним источникам, ну, и к свидетельствам современников».

Циничная правда

«Поздно вечером всех собрали на площади. Начальник лагеря сообщил: “Лагерь бомбили американские самолеты по заданию Сталина, который всех пленных из Советского Союза считает изменниками. Их по возвращению на Родину расстреливают или ссылают в Сибирь. Поэтому тем пленным, кто будет хорошо работать, Германия разрешит остаться на жительство в стране. Продолжайте усердно трудиться во имя великой Германии”».

Комментирует Гюнтер Зидбюргер: «Да, мне кажется, это трагичный пассаж, потому что все очень цинично и в то же время не лишено правды. Дело в том, что Сталин действительно считал военнопленных и жертв принудительного труда предателями, а многие из них после возвращения на родину тут же были сосланы в Сибирь на другие принудительные работы. И тут же — циничное передергивание фактов: Германия якобы великодушно разрешает военнопленным остаться в стране, если те будут хорошо работать... Тут уж ничего не скажешь».

На экране передо мной мелькают фотографии пожилых свидетелей тех событий, а рядом — черно-белые снимки, на которых они изображены в молодости с нашивками «Остарбайтер» или с номером заключенного на шее. Веб-портал zwangsarbeit-archiv.de создан фондом «Память, ответственность, будущее» в сотрудничестве со Свободным университетом Берлина. Это одно из крупнейших в Германии оцифрованных собраний свидетельств жертв принудительного труда, насчитывающее 590 интервью с людьми из 26 стран.

«Вот, допустим, меня интересуют 138 русских интервью и ключевое слово “Александрплатц”», — говорит Корд Пагенштехер из «Центра цифровых систем» (в Свободном университете Берлина — прим.ред.).

Его команда занималась разработкой онлайн-платформы для архива. Геттинген не упоминается в русскоязычных интервью, однако цифровой формат открывает новые свидетельства, которые могут продвинуть исследования вперед:

«Историография ФРГ десятилетиями полностью игнорировала тему принудительного труда во времена войны. Известных примеров было немного, так что значимость этого вопроса умалялась, а для немецкой промышленности находили идеологизированные оправдания».

Можно ли забыть такое?

В чем же заключалась причина многолетнего молчания официальной историографии? Власти боялись, что миллионам военнопленных придется выплачивать компенсации? Пагенштехер начал собирать свидетельства о принудительном труде еще в 1990-х годах для Берлинской исторической мастерской и считает, что на отсутствии внимания к вопросу сказались и академические споры вокруг того, можно ли считать устное свидетельство научным доказательством, — «устная история» долгое время казалась многим историкам слишком субъективной.

«В англо-саксонской исторической традиции это уже давно не так. Тут нам еще есть над чем поработать».

Пагенштехер говорит, что документы тоже часто бывают совершенно необъективными, особенно в случае, когда речь идет о преступных действиях самого государства. В конце войны компрометирующие материалы массово уничтожались, а сохранившиеся бумаги отражают лишь точку зрения преступников. Свидетельства очевидцев служат важным противовесом. Однако насколько можно доверять истории пожилого человека, которую он рассказывает десятилетия спустя?

«Надо понимать, что тогда эти молодые люди — а в среднем им было по 16 лет — впервые попали в чужую страну, языка которой они не знали, где никого не могли ни о чем спросить и где с ними грубо обращались, — объясняет Пагенштехер. — Планов города им никто не раздавал, поэтому откуда им знать, где что находится, и как об этом они могут вспомнить сегодня, после 50 лет холодной войны? Однако когда мы начали исследование, то вдруг поняли, что есть очень много удивительно точных свидетельств. Если люди не знали точного адреса, они говорили: “Ну, там справа была река, напротив — церковь, а рядом мост”. Достаточно открыть карту Google — и вот, место найдено, его можно идентифицировать».

В историях сразу нескольких людей, которых интервьюировали для онлайн-архива, приводятся факты о лагерях, фабриках и преступлениях, о которых ранее не было известно. Опыт Пагенштехера показывает, что именно травматические эмоциональные переживания чаще всего надолго остаются в памяти и образуют своего рода ядро воспоминаний, которое сохраняется на всю жизнь. Пагенштехер уверен, что если рассматривать свидетельства жертв принудительной эксплуатации в качестве авторитетного источника, сочувствуя людям и при этом сохраняя научную дистанцию по отношению к сказанному, то можно открыть для себя еще много неизученного материала.