Представление о человеке как существе способном — и даже обязанном — при любых обстоятельствах контролировать свое существование, глубоко укоренилась в развитых западных обществах. Бесчисленные приложения в смартфонах позволяют нам непрерывно управлять своим временем, своими финансами, своей интимной жизнью и даже своим настроением. Количество шагов, съеденных калорий, принятых витаминов — все документируется, все представляется нам как результат нашего собственного выбора. Новые технологии и прорывы в медицине создают впечатление, что в XXI веке мы можем выбирать не только как нам жить, но даже как нам умирать: заморозить свое тело при помощи криотехнологий, подгрузить содержимое своего мозга в облако — или попробовать вовсе не умирать, постепенно заменяя органы своего тела на силиконовые протезы. Разумеется, эти эксперименты и технологии доступны далеко не всем — однако само их существование и тот интерес, который они вызывают, свидетельствуют о том, насколько глубоко мы сегодня верим в возможность победы прогресса над любыми человеческими уязвимостями.
Пандемия коронавируса развеяла эту столь дорогую нам иллюзию контроля. Многое в жизни случается все еще против нашей воли; болезни и смерть — все еще фундаментальная часть жизни, а не ее неприятный побочный эффект. Должны ли мы смириться с этим фактом — или, наоборот, нам нужно бросить все свои силы на то, чтобы еще больше усовершенствовать контроль над природой и над самими собой? На что следует ориентироваться политике, стоящей перед подобным выбором? Об этом и пишет в своих работах французская мыслительница Синтия Флери, основавшая кафедру философии в парижской больнице Св. Анны — одном из самый старых французских госпиталей. Основные темы исследований Флери лежат в сфере биополитики: она размышляет о том, как власть решает вопросы, связанные с жизнью и здоровьем граждан. О том, как пандемия COVID-19 может изменить наши представления о себе и об устройстве общества, Флери рассказала в интервью швейцарской газете NZZ.
Госпожа Флери, вы занимаетесь политической философией и одновременно работаете в больнице. Не могли бы вы поставить диагноз? Ведь государство легко можно сравнить с живым организмом: у него есть органы, иногда его парализует, иногда оно впадает в панику. Как сейчас его здоровье?
Это непростой вопрос, но здоровым его точно не назовешь. Если сравнивать его с телом отдельного гражданина, то нужно, наверное, представить себе человека без всякой физической подготовки и абсолютно незакаленного. Более того — человека, который только что вышел из состояния шока и застигнут врасплох. Французская государственная власть оказалась подготовлена к кризису ненамного лучше самих граждан, которых в принципе призвана защищать. Ведь политики обязаны предвидеть проблемы и заранее к ним готовиться.
Все постоянно говорят о вирусе как о невиданной катастрофе. Выходит, мы все, включая наших политиков, забыли за последние десятилетия, что болезни — неотъемлемая составляющая жизни людей?
Все-таки не будем забывать, что людей, говоривших о пандемии как одном из возможных рисков глобализации, тоже было достаточно. Эта пандемия явно не свалилась нам как снег на голову. Но в наших обществах есть выраженная тенденция к тому, чтобы отрицать слабые места, вытеснять из сознания все уязвимые точки. Про человека положено думать, будто он «функционирует» без сбоев и неполадок, а потому государственная профилактическая медицина была «оптимизирована» в сторону сокращения — да так, что система стала невероятно хрупкой. В этом никто не хотел себе признаваться. У нас нет запасов самых необходимых вещей, таких как те же маски, и связано это с тем, что мы выстроили дисфункциональную, крайне уязвимую систему и очень долго прятали голову в песок, не желая замечать этой уязвимости.
Отрицание уязвимости возможно и на телесном уровне: Юваль Ной Харари в одном из своих бестселлеров написал, что болезни — это бич прошлых времен. И вместе с ним многие поверили, что в будущем человечеству скорее будут угрожать сбои в алгоритмах, чем болезни тела.
Вернемся с небес на землю, в сегодняшние реалии. Напомню: основной причиной смертности все еще остается болезнь — а именно рак. Тем не менее большой сдвиг действительно произошел. Хронических болезней стало больше, а число инфекционных, наоборот, сократилось. Вирусы, вызывающие заболевания дыхательных путей, нашим обществам, в отличие от азиатских, уже мало знакомы. И это при том, что, конечно же, болезни по-прежнему нас всюду преследуют, а со смертью наши общества хотят иметь дело все меньше, предпочитая вообще с ней не сталкиваться. Это видно очень отчетливо: летальность вируса относительно низкая, 98% людей после заражения выздоравливают — но мы вводим стопроцентный карантин.
По-вашему, это непропорциональная реакция?
Я понимаю это как реакцию на чрезвычайную ситуацию: надо спасать жизни, и я не возьму на себя смелость говорить о том, что это было слишком. Просто нужно отдавать себе отчет в том, что жизнь — это вопрос не только биологии. Есть социальная жизнь, экономическая — и я боюсь, что избранная стратегия, отдающая приоритет биологической жизни и телесному здоровью, приведет к еще более тяжким разрушениям в других аспектах жизни.
Вы написали книгу о мужестве, которое рассматриваете как политическую добродетель. Можно ли назвать мужественной политику, которую мы наблюдали на протяжении недель и месяцев пандемии? Если нет, какой ей следовало быть?
Как я уже сказала, государство было очень плохо подготовлено. Но в обстановке кризиса оно проявило себя скорее хорошо. Уважение к ценностям правового государства — при всем наступлении на свободы — сохранялось. Государство старалось давать гражданам как можно больше информации, сохранять, насколько можно, прозрачность. Конечно, задним числом все кризисные меры можно подвергать критике, каждому теперь уже виднее, что и как нужно было делать. Но в тот момент, когда требовались срочные меры, каждое решение по определению было смелым. В конечном счете, объявление локдауна тоже требовало мужества.
Да, и, казалось бы, во Франции — особенно: в этой стране уровень доверия к правительству существенно ниже, чем в других европейских странах, и в прошедшие годы не утихали кризисы, протесты и забастовки. Почему сейчас люди без большого сопротивления подчинились строжайшим требованиям правительства?
То, что доверие к центральному правительству невелико, — это верно. Но вот доверие к муниципальным службам очень высокое. Выступал не только Эммануэль Макрон, не он один призывал людей сидеть дома. Через социальные сети к французам обратились бесчисленные сотрудники систем здравоохранения и ухода за больными и пожилыми людьми, врачи и медсестры настоятельно просили о помощи и поддержке, которая состояла в соблюдении карантина и самоизоляции. Призывы непосредственных участников событий сыграли очень важную роль. Все благодаря социальному капиталу, которого у нас здесь во Франции достаточно.
Как кризис скажется на напряженных отношениях граждан и государства?
Я бы не ждала улучшений, скорее наоборот. Кризис вызвал к жизни что-то вроде «священного союза»: на время, забыв о противоречиях, все объединились против общего врага. Но как только политическая жизнь выйдет из спячки, как только материальная поддержка перестанет оказываться по первому требованию — тут же с новой силой вернутся страхи, недоверие и старая вражда. Государство уже начинает чувствовать растущее недовольство: к правительству подано уже 70 исков из-за причинения увечий и смерти по неосторожности, из-за создания угрозы жизни или неоказания помощи.
Медперсонал, по вашим словам, сейчас на вершине популярности в народе. В обществе, которое выше всего ставит физическое здоровье, это кажется логичным. Но вообще-то до сих пор профессии, связанные с уходом за больными, ценились не особенно высоко. Как объяснить такое противоречие?
Здесь, как, впрочем, и во многих других областях, сказывается огромный перекос — во Франции он, может быть, еще сильнее виден. Мы не устаем подчеркивать нашу гордость успехами науки — однако во Франции учителям платят хуже, чем в других странах Европы. То же и в здравоохранении: самые успешные врачи становятся героями нации — но тех людей, которые тянут лямку ежедневной, тяжелой, необходимой работы, никто не замечает, получаемое ими денежное вознаграждение тоже остается скромным. Это связано, среди прочего, и с гендерным распределением ролей: уход за больными долго был чисто женской работой, а поскольку женщины якобы от природы предназначены к работе няньки и сиделки — то зачем же еще и платить?
Сейчас традицией стали аплодисменты медикам — в том числе и медсестрам. Изменит ли кризис общественное восприятие и статус этой профессии?
Во всяком случае, сейчас как никогда очевидна польза и важность профессионалов, занятых уходом. Политики обещали некоторые улучшения в этой сфере, но от слов перейдут к делам только в том случае, если и гражданское общество будет настойчиво добиваться перемен. Я действительно думаю, что многие сейчас осознали, насколько важную роль в нашем обществе играет сфера заботы и ухода. И я трактую это понятие очень широко: речь не только о здоровье и медицине, но и о жизнеобеспечении в принципе — о вывозе мусора, работе магазинов, доставке товаров. То есть об уходе за всеми нашими общедоступными системами жизнеобеспечения. На эту задачу работает множество людей в секторах, на которые не принято обращать внимания. Я надеюсь, что когда кризис закончится, они не окажутся опять немедленно забытыми.
