«Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», — писал в 1913 году Ленин, будучи еще малоизвестным представителем маленькой политической партии. Впоследствии это изречение стало одним из наиболее часто цитируемых в российской науке и журналистике XX века. Эта фраза, как бы абсурдно и тавтологично она ни звучала, ясно демонстрирует, как догматический марксизм, якобы стоящий на страже первооснов, превратился в России в доминирующую и даже тотальную идеологию. Как ни парадоксально, но в этом есть некая внутренняя логика.
DEUTSCHE VERSION
Для большевиков, пришедших к власти в ходе Октябрьской революции 1917 года, тексты Маркса и Энгельса о России, в том числе имперского периода, были во многом неоднозначны. Давид Рязанов, директор московского Института Маркса и Энгельса, был сначала уволен Сталиным, а затем арестован и в 1938 году расстрелян. Одна из причин преследования Рязанова заключалась в том, что в 1920-е годы он открыл доступ к значительной части опубликованных и неопубликованных произведений Маркса и Энгельса о России. А это был смертный грех. Сталин позаботился о том, чтобы некоторые из этих произведений были исключены из канонического свода текстов Маркса и Энгельса — например, критикующие панславизм и написанные под влиянием различных конспирологических теорий, отчасти по-настоящему русофобские, статьи 1850-х годов. Вечный лейтмотив смертельной битвы с «полувосточным деспотизмом» царской тирании был доведен в них до абсурда. Еще более неудобными были поздние высказывания Маркса в 1870-х годах о спорах между народниками и русскими марксистами, в которых он по сути занимал сторону первых и выступал против вторых, пусть и не говоря об этом открыто.
Рабский дух востока
Все это свидетельствует о том, как сильно с течением времени изменилось отношение Маркса к России. Как и многие революционеры 1848 года, в размышлениях о России он исходил из того, что в ее истории глубоко укоренено более или менее стабильное равновесие между самодержавием, православием и русским народом, преодолеть которое могут лишь немногие отважные люди или отчаянные заговорщики. Когда же время от времени этот привитый дух восточного рабства одолевали вспышки яростного гнева крепостных и лихих людей, эти анархические восстания непременно оказывались еще более деспотичными и еще более варварскими, чем сам деспотизм. Восстание при этом воспринималось как легендарный пушкинский русский бунт — как нечто бессмысленное и беспощадное.
Такой взгляд на общественное устройство России был распространен во всей просвещенной Европе и опирался на давно устоявшийся топос «(полу)восточного» деспотизма и способа производства. Маркс лишь немного развил эту категорию в теоретическом плане и подкрепил ее применительно к России рядом довольно произвольных тезисов: например, он трактовал реформы Петра I и его последователей как поверхностную модернизацию все той же «татарской» деспотии и новый извод мании завоевания, которые оказались возможны только благодаря пассивной и разрозненной крестьянской общине.
После поражения 1856 года в Крымской войне, отмены крепостного права в 1861 году и дальнейших реформ Александра II, а также на фоне ускоренного строительства железных дорог и интеграции Российской империи в мировую экономику Маркс все же признал, что в этом некогда стабильном иерархическом обществе началось неудержимое движение и брожение. Возможно, именно в России назревал политический, социальный и духовный кризис, который мог бы положить конец застою во внутренней жизни страны и ее экспансионистским устремлениям. Более того, способный резко изменить ситуацию в Европе и во всем мире. Надежды связывались с тем, что за «русским 1789 годом», например, в форме некой конституционной реформы последуют «1792» или «1793», уже с поддержкой крестьянских и пролетарских масс, а также радикальной интеллигенции, и это даст первую искру давно назревшей общеевропейской революции. Да и русская «крестьянская община» в идеальном случае могла стать практически естественным дополнением европейской «рабочей коммуны». А поскольку переход к социализму был возможен, согласно «Манифесту Коммунистической партии», только как «единовременное свершение передовых стран», то и сама Россия с ее подавляемой энергией и нереализованным интеллектуальным потенциалом, возможно, могла бы выйти на первый план.
Уже в зрелом возрасте Маркс обратил внимание на Россию — сначала с насмешливым изумлением, а потом с растущим интересом, когда вскоре после первого немецкого издания 1867 года «Капитал» был переведен на русский язык. В кругах интеллигенции императорской России, в том числе среди известных экономистов, эта книга нашла гораздо более живой отклик, чем в Германии или где-либо еще в Европе. Такая открытость стала для Маркса свидетельством чего-то большего, более перспективного; а появление русских социалистов-народников, искавших контакта с европейскими социалистами, и в частности с самим Марксом, указывало на процесс интеллектуального созревания, который сам по себе мог быть отражением стремительных изменений в стране.
Именно по этой причине Маркс в последнее десятилетие своей жизни «изо всех сил» (по словам его жены Дженни) изучал русский язык, чтобы в оригинале читать и делать выписки из русских журналов и научных работ, которые в основном были посвящены сельскохозяйственной статистике, но также и социологическому описанию российского общества в целом. Как мрачно заметил Энгельс после смерти Маркса, во имя этих штудий он пожертвовал многократно обещанным завершением двух оставшихся томов «Капитала».
Маркс вел оживленную и вполне доверительную переписку со своим главным переводчиком Николаем Даниэльсоном, который присылал ему из Петербурга наиболее важные русские издания по теории общественного устройства. Сам Даниэльсон был одним из теоретиков социалистического движения народников.
Русские социалисты в поиске теории
Вопрос, мучивший всех российских социалистов, заключался в том, должна ли их страна пройти через неопределенно долгий этап буржуазно-капиталистического развития до того, как здесь может произойти пролетарская революция, или же есть иной, более мягкий и, возможно, даже более «прогрессивный» путь. И здесь заново встал старый вопрос о русской общине, где якобы сохранились элементы архаичного уклада общества.
Маркс неоднократно подвергал эту любимую идею славянофилов разгромной критике. Однако в последние годы жизни он все же с осторожностью согласился с тем, что в случае революционных социальных перемен в России община может сыграть роль переходного этапа. В то же время он с нарастающим беспокойством наблюдал за становлением русского догматического марксизма, опиравшегося на союз крайне малочисленного рабочего класса и либеральной буржуазии.
Незадолго до смерти в предисловии к русскому переизданию «Манифеста» Маркс поддержал в этом центральном спорном вопросе народников, а не марксистов. При этом, однако, он ввел новое, существенное условие: «Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития».
Русский марксизм
Маркс уже не застал, как в 1890-е годы представители буквально всех групп русской интеллигенции были поглощены его «Капиталом», в котором, казалось, была раскрыта главная тайна динамики развития капиталистических стран Запада. Среди них были и некоторые ведущие либералы. Из сочинений Маркса они вычленили последовательную теорию развития капитализма и — уже из страха колонизации Российской империи Западом — практически свели ее к агрессивному империализму.
Нараставшие вплоть до Первой мировой войны империалистические конфликты стали звездным часом Ленина, основателя большевистской партии. Он объявил, что сельская община отжила свое, так как давно уже разделилась на эксплуататоров и эксплуатируемых. В то же время он возложил на опролетарившиеся крестьянские массы роль резервной армии для рабочего класса, который сам по себе был еще слишком слаб. Так крестьяне превратились в некую анархическую массу для политических игр партии профессиональных революционеров, сформированной из радикальной интеллигенции. Ленин дал этой квадратуре теоретико-стратегического круга звание «истинного» и потому «всесильного» марксизма, который после его смерти получил название «ленинизм». А потом Сталин выковал из него «марксизм-ленинизм», заключенный в не подлежащие обсуждению железные формулировки. Для вечно развивающегося и ищущего Маркса, жившего под девизом «De omnibus dubitandum — Сомневаться во всем», это наверняка был бы сущий кошмар. Но кому интересно мнение памятника?